Не гореть! - Марина Светлая

А потом она его потеряла. Среди голов людей — в касках и без. Как ни всматривалась в толпу, уже не видела, даже не понимая, вошел он в подъезд или нет. Под зданием набралось несколько десятков человек, увлекаемых прочь, подальше, во временный штаб размещения пострадавших. В этом отношении она тоже понимала, что происходит. Эвакуируют тех, кто проживали в зоне риска. Не понимала только, вывели ли остальных, кто находились непосредственно на пожаре или в задымленных квартирах.

Должны были.

Наверное, да.

Она теряла нить событий, видя только бегущих мужчин и женщин под нависающим пылающим зданием, объятым дымом, и не ведала, как потом, годы спустя, сможет разбираться во всем этом, понимая лишь, что вжимается в дверцу машины все теснее.

— Ну чего, салага? Таки вырвалась? — услышала она сбоку и ошалело глянула на Юрку, водилу. Стоит, улыбается, будто ничего такого. А что такого? Это у нее зрачки шире и чернее неба над головой.

— У него обшивка горит. Не ровен час, внутри всполохнет. Может перекинуться на соседей, — подмигнул он ей с видом бывалого и качнул подбородком на девятиэтажку, почти примыкающую к горящему зданию.

— А людей? Людей выведут? — охрипшим, срывающимся голосом спросила Олька. Не иначе от запаха гари, задравшего горло.

— Учи матчасть, студент, — хохотнул Юрец.

Его перебил звук сирены. Надёжкина дернулась. Лицо ее осветилось фантастическим, потусторонним голубым. Во двор начали врываться машины скорой помощи. Одна. Вторая. Следом подтягивались еще. Юрка куда-то испарился, она пропустила тот момент, когда он буркнул ей, что надо подъехать ближе, что понадобится лестница.

Она не поняла, когда, как оказалась совсем одна среди людей, у каждого из которых была своя, непонятная ей миссия, где «не гореть!» приобретало совсем другое, чем привычное ей значение. Для нее именно сейчас — броуновское движение. И все же людей, полураздетых, почти в чем спали, разводили, разносили по каретам. Толпа фигур с перепуганными, шокированными, спрятанными за мокрыми тряпками лицами. Кто-то ведь правда не мог идти и оказывался на носилках.

В какую-то секунду ей показалось, что среди всех она видела Дэна, или, может, действительно только показалось, когда где-то наверху раздался истошный крик, вклинившийся в ее сознание, перекрывая гомон людей здесь, снизу.

Треск.

И что-то полетело вниз.

Оля тоже тихо вскрикнула, задрав голову. Наверху, этаже на восьмом, обрушился балкон. Его ошметки не до конца сорвались, что-то еще болталось в поднебесье на каких-то жалких креплениях. Но в него же вцепилась и тело человеческое. Тело, которое не должно… не может там быть. Которое отделяли всего несколько мгновений от того, чтобы человеческим оно быть перестало, превратившись в жуткое месиво, среди которого не разберешь, где там руки, где ноги, где голова…

Олька зажмурилась. Всего на миг. И этого хватило, чтобы перед глазами промелькнуло то, что она даже в кошмарах видеть никогда не хотела, а довелось в жизни. Шрамы Дианы. Жуткие шрамы по ногам и спине, которые, даже после операций, не сходили годами. Розоватые, бугристые… месиво.

Ресницы ее распахнулись. И голубой цвет освещения на ее лице сменился алым. В одной из квартир на том, горящем этаже тоже полыхнуло, и огонь вырвался из окна. А там, где балкон, где человеческая фигура — теперь силуэт спасателя. Вытащили. Того, который чуть не свалился с балкона — вытащили.

Но вместо него на землю падали горящие обломки обшивки. Бились об асфальт, разлетались кусками, искрили, дымили. Где-то загорелась легковушка и теперь оглашала округу предсмертным воплем сигнализации.

Олины пальцы сжались, до боли вгоняя короткие ногти в ладони. Дыхание перехватывало, и она в который раз убеждала себя, что это все лишь потому, что она впервые. Впервые после того, что случилось с Ди. Она никогда не видела, она только со стороны. А сейчас — впервые.

И вдруг откуда-то ледяной волной накатил ужас, забивая каждый уголок ее мыслей, ее тела, ее существа. Она еще не осознала, еще не увидела. Но уже ощущала опасность, которая подкралась слишком близко, слишком вплотную. К ней или к этому месту.

Глаза инстинктивно забегали в поисках Дениса. Потому что она здесь, и здесь ничего не случится, потому что он — там, где горят. Он всегда там, где горят. И где актрисы горят тоже. И это значит, что… додумать Оля не успела, когда взгляд зацепился за одно из полыхающих окон. Темное, неприметное, на этаж выше того, в котором горело. Шевеление в нем, привлекшее ее внимание, заставило тронуться с места и подойти ближе. Еще ближе. А уже потом истошно заорать:

— Там ребенок!

И одновременно с ее криком ребенок, на секунду зависнув в оконном проеме, сделал шаг вперед. Звук его падения был воплем. Удар его о землю этот вопль прервал.

Кажется, быстрее она никогда не бегала. Просто не умела. Думала, что не умела, раньше. А выходит, умела она все. Что там стометровка с рукавами? К распластанному по асфальту тельцу Оля подлетела первой. Как жизнь вытекала с кровью — поняла. Последний выдох — видела. И кажется, ощутила его на своей щеке, когда ее собственные колени и ладони коснулись асфальта. Это потом вокруг забегали люди, но она не замечала их. Смотрела только на подростка с перекошенным, грязным лицом, с проломленной головой, с перебитыми костьми. И хрипло, часто дышала.

Она никогда раньше не видела, как умирают. Бабушка скончалась в больнице, когда сама Оля была на дежурстве. Она никогда такого не видела, а теперь — вот. Прямо перед ней.

Потом подбежали медики. Тело накрыли. Она — далеко так и не смогла отползти. Добралась до бордюра перед небольшим палисадником с укутанными на зиму кустами. Да так и сидела там, не в силах думать еще хоть о чем-нибудь.

— Поднимайся, пошли, — раздалось над Надёжкиной, и появившийся из безликой толпы Басаргин потянул Олю вверх. Она не сопротивлялась, а только брела за ним, не отпуская его руки, и как-то безропотно, безвольно подчинялась, будто скажи он ей сесть в маршрутку и ехать отсюда домой — поедет. Но вместо этого, запихивая ее в машину, Денис зло крикнул Юрке: — Нашатыря ей дай!

И снова растворился среди толпы, когда отсчет все еще шел на минуты.

Снова искали людей, вскрывали двери, тушили квартиры, отреза́ли внешний огонь, не давая ему проникнуть внутрь здания. Не замечая времени, усталости, сосредоточенно, зло.

На шестом в дыму угорел дед. Так и не проснулся, остался как был, под одеялом.

В соседней квартире, с трудом вскрытой, разрывался от плача восьмилетний ребенок. Мать ушла в ночную смену. Ночевал один. Боялся так, что своими ногами идти не мог.

На одиннадцатом женщина потеряла сознание. Живая. Вынесли.

На девятом огонь слизал целую комнату, подчистую, все превратил в труху, разваливающуюся в руках. С ним и боролись, чтобы остановить, не пустить дальше.