Моя армия. В поисках утраченной судьбы - Яков Гордин

27.II.1955. «Привет, дорогие. Давно нет от вас писем. Как живете? Приходил ли к вам мой посланник? Передал ли книгу? (Я уж и не помню, что это был за посланник. Очевидно, кто-то демобилизовавшийся. А книгу я с ним отправил, чтоб сохранилась.—Я. Г.)

Пишете, что беспокоитесь, — напрасно, друзья. Совершенно напрасно. На днях мы уезжаем всем батальоном в Сибирь, под Красноярск. (На самом деле под Иркутск.—Я. Г.) Будем там жить всю зиму, а может, и совсем останемся. Наши ребята уже бывали там в командировке. Рассказывают: тайга, людей кругом мало и то на расстоянии, подобие землянок в качестве жилищ. Ну вот, познакомимся и с сибирской тайгой. Занятно. Оттуда еще проще будет уехать в отпуск. Хотя и отсюда несложно. Дело двух месяцев. Оттуда до вас всего б суток. Пустяк.

Кстати говоря, меня сегодня снова остригли. Был уже порядочный чуб, и никто не предъявлял никаких претензий, так принесла нелегкая какое-то начальство из округа, что- то вроде инспекторской проверки.

Пришлось постричься. Ну, ничего. Это в последний раз. Уедем в лес, отпущу шевелюру.

По всему этому на здешний адрес больше не пишите. Скоро пришлю новый.

Итак, турне по Азии продолжается: Дальний Восток, Забайкалье, Сибирь. Посмотрим, что будет дальше.

Поездке этой я очень рад. Разнообразие—большое дело. Кроме того, климат там лучше. Летом ягоды, грибы. Вы понимаете, насколько мне приятнее проживать в лесу, чем на этой лысине.

Конечно, первое время, пока устроимся, будет трудновато, но...

Последуем совету Гете».

Читатель наверняка почувствовал изменение тональности писем. Только что процитированное по своей возбужденности напоминает письма с дороги из Ленинграда в Совгавань. Служба меня уже не тяготила, а предвкушение новых впечатлений вдохновляло.

Конечно, очень хотелось побывать дома. Я и побывал, но не через два месяца, а через четыре с лишним.

7.ХІІ.1955. «Привет, дорогие. Кончился отчет, снова переселяюсь в Страну Великого безделья».

Об этом «Великом безделье» я неоднократно писал домой, несколько приукрашивая реальность. На самом деле между месячными отчетами тоже находилось немало дела. Отчет — результат собранных за месяц данных о ходе работ — занятие достаточно хлопотное. Требующее, в частности, постоянных прогулок из места дислокации на разъезд. Зимние походы по ледяной степи — возвращался я часто уже в темноте, ориентируясь на огни аэродрома и фонари нашего городка — были глубоко памятным сюжетом. Мне особо запомнился один такой поход. В небе висела огромная, белая от мороза луна, а в это время проходили ночные учения истребителей.

Идти приходилось через аэродром, поперек взлетных полос. И когда над тобой на низкой еще высоте пролетал самолет, то реактивный грохот буквально прижимал к земле...

«На этой неделе должны уехать. Едем, едем, черт возьми, и никак не уедем. Зима у нас заправская. Сегодня утром было за -30. Прелесть! Просто Клондайк! Жаль, что я не золотоискатель. Плевок на лету замерзает. Позавчера вечером начался сильнейший буран. Офицеры, служившие в этих местах раньше, говорят, что давно уже такого не было. Что-то дикое. В воздухе летают не отдельные снежинки, но глыбы рыхлого сырого снега. Страшной силы ветер несет их с огромной быстротой, завывая при этом самым жутким образом. Темень—хуже могильной во сто раз. Густые снеговые тучи облепили небо и не пропускают ни единого звездного либо лунного луча. Ни малейшего намека на видимость. Казармы трепещут. Это — природа во всей красе».

Это был не единственный буран в том декабре. Во время одного из них замерз наш солдат. Он пошел зачем-то на автономную электростанцию — метров триста от казарм, — а когда собрался обратно, начался буран и, как я и писал, мгновенно исчезла всякая видимость. Он не смог разглядеть огни передней линейки городка, заблудился и замерз. Его нашли, когда буран кончился, в нескольких сотнях метров от казарм...

Столь внезапное возникновение буранов придавало особый колорит и моим походам на разъезд: ощущение, что где-то притаилась злая и неодолимая сила, было сильным и тревожным.

Позже, в конце пятидесятых, я попытался выразить это ощущение в стихах:

И последние строки:

«Жалок человек, носа не смеет высунуть. Не то закрутит, заметет — и конец.

Кончилась „эта прелесть"утром, т.е. продолжалась часов 14. Степь вымело начисто, как паркет. Зато весь снег снесло к казармам, и теперь городок имеет весьма жалкий вид. Причем во время бурана было довольно тепло, а теперь морозец знатный. Ну, мне-то не страшно благодаря вашим щедротам. Спасибо, дорогие, теплые вещи мне очень и очень пригодились: в то время как другие мерзнут, я хожу как туз. Здоров я абсолютно. Мерился недавно. Сантиметра на два вырос как будто. Великан из меня довольно никудышный, но я не очень огорчаюсь. Утешаюсь тем, что мой коллега Бонапарт был не выше».

Было во мне 1 метр 67 сантиметров...

Неопределенность длилась. Чем это было вызвано, нам не объясняли.

20.XII.1955. «Привет, дорогие. Получил ваше письмо. Простите, родные, за беспокойство, которое я вам доставил, сам того отнюдь не желая. (Моему семейству и в особенности бабушке казалось, что я окружен страшными опасностями, и двухнедельный перерыв в письмах приводил их в волнение.—Я. Г.)

Мы с начала месяца непрерывно уезжаем и никак не уедем. Да и кроме того, клянусь всем на свете, что у меня не было таких больших перерывов. Я начинаю подозревать, что какая-нибудь почтовая девушка, прельстившись моим роскошным почерком, решила сохранить мое письмо в качестве сувенира. (Смысл шутки в том, что почерк у меня довольно безобразный, а письма были написаны тупым карандашом. — Я. Г.) По-моему, вполне возможный вариант.

И когда только я вас приучу к спокойствию и трезвости?! Учтите на будущее, дети, что я буду жить в тайге, за 9 км от станции, так что с почтой будет, увы, не шикарно. Постараюсь, разумеется, чтобы все было более или менее нормально.

Живем мы теперь в казарме. Довольно тепло, довольно светло, вполне сносно».

Писать о наших казармах в таком тоне, конечно, свинство. После житья в палатках при минусовой температуре это была нормальная жизнь. Но я уже избаловался.

«Одно время жили в штабе батальона. Втроем. Батальонный нормировщик, писарь и я». То есть мои дружки Юра Рыбин и Лева Сизов. «Роскошно жили. Это небольшой, совершенно отдельный домик. Топили крепко, тепло было. Вели независимое существование. Но пару дней тому назад нашим житьем-бытьем заинтересовался комполка и выгнал нас в казарму. Чтоб ему...