Белые одежды. Не хлебом единым - Владимир Дмитриевич Дудинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«В чем же существо этого счастья? — опять спросил философ. — Вот машина сделана, удачно работает. Из недр общества была протянута незримая рука, и я положил в нее трубу. И рука приняла, не бросила. В этом главное: я вручил то, что должен был вручить. Вот и все. Что же дальше?» — «Как что? Хотя действительно — что же дальше?» — Дмитрий Алексеевич не смог ответить на этот вопрос и с удивлением подумал: «Что же это такое? Остановка?» Он не знал того, что о счастье можно говорить до тех пор, пока оно не достигнуто. А как только ты его достиг, смотри сразу же вперед. О прошлом нечего думать, оно за спиной, оно наше!
Поразмыслив и взглянув на часы, он вдруг решил сходить на Метростроевскую, потом заколебался, хотя уже знал, что обязательно пойдет туда. И он пошел. «Она наверняка вышла замуж и переехала из той комнаты, так что я иду напрасно», — обманул он себя. И тут же, заметив этот обман, он подумал, что вот так и преступника влечет к тому месту, где он когда-то совершил злодеяние. В таких случаях всегда, наверное, что-нибудь придумывают, чтоб оправдаться! «Но разве я в чем-нибудь здесь согрешил?» — подумал он. И тут же услышал в глубине своей совести отчетливое: «Девчонке было семнадцать лет, когда ты начал петь ей о высоком призвании человека. Засверкал всеми красками, повел. А куда привел!»
Когда начались знакомые переулки, Дмитрий Алексеевич почувствовал, что он еще не готов для встречи с Жанной. Тем не менее он прошел по Метростроевской к высокому дому, где она жила, отыскал подъезд и первый раз в жизни вошел сюда, поднялся на четвертый этаж. И сразу увидел высокую дубовую дверь с круглой табличкой «26». В этой квартире она жила у каких-то своих родственников по отцу. Он поднял руку к костяной кнопке. Далекое и покойное сипенье звонка было последним, решающим сигналом: теперь уже нельзя отступать!
«Я зайду, — подумал Дмитрий Алексеевич. — Что в этом особенного? Я обязан зайти. Она может узнать, что я был в Москве. Подумает, что вот и вся цена человеку; немного наладились дела, вот уже и нет у него времени для старых знакомых. В конце концов мы остаемся товарищами. Так надо же зайти! И потом, мои бесконечные обещания — пусть узнает, что я был прав. Пусть, пусть узнает…»
Раздался скользящий щелчок замка. Дмитрий Алексеевич мгновенно выпрямился, поднял голову, снял и надел шляпу. Дверь была уже приоткрыта. Кто-то стоял там, за щелью, в полумраке, кто-то крикнул шепотом: «Дима!» Вот дверь стала медленно отходить, и тогда Дмитрий Алексеевич увидел Жанну. Он узнал ее глаза, слегка оттянутые к вискам, и — что это? Она остригла свои девичьи косы, и голову ее окружала тяжелая темно-каштановая колбаска — веночек из умело подвернутых внутрь блестящих волос. На ней был коричневый халат с какими-то золотыми нашивками, тонко перехваченный в поясе. В общем, это была она, но без того юного сияния, которое раньше везде сопровождало ее. Дмитрий Алексеевич не знал, что сияние это лилось в те времена из его души.
Вокруг них никого не было. Но так как он сейчас еще больше страдал бы от малейшей лжи, он не стал целовать ее. А она не сводила глаз с его шляпы и дорогого пальто. И глаза ее были по-детски удивлены, полны странной зависти, восхищения.
Так, так, так… Вот он и капитан! Он здесь, он вышел из дальней двери и медленно идет к ним. Он заметно пополнел, и плечи его округлились. Дмитрий Алексеевич поклонился ему. Капитан подошел ближе, протянул мягкую руку. Да, он сильно пополнел — так, как полнеют люди, которым от природы положено быть сухощавыми. Нос и подбородок были по-прежнему острыми, губы тонкими, лоб сухим. Зато вокруг — на щеках, около ушей — поднимались налитые подушечки жира.
— Это Лопаткин, — сказала ему Жанна и встала, как бы закрывая собой Дмитрия Алексеевича.
И военный наклонил голову. Он, должно быть, знал кое-что о нем.
— Рад познакомиться, товарищ капитан. — Дмитрий Алексеевич сказал это и почувствовал тут же неловкость: на округлых плечах вчерашнего капитана были мягкие погоны с двумя просветами. Но военный был не таков, чтобы замечать подобные мелочи.
— Майор Девятов, — сказал он о себе.
— Это мой товарищ, — негромко сказала Жанна Дмитрию Алексеевичу. На этот раз она встала, будто прикрывая собой майора.
И мужчины, чувствуя отчуждение, поглядывая друг на друга с сухим любопытством, прошли в комнатку, где были диван, столик и белая кроватка Жанны. Из окна комнаты были видны крыши и лиловый, не очень спокойный закат.
Майор сел на диван и закурил. Дмитрий Алексеевич, сняв шляпу, стал посреди комнаты, посмотрел направо и налево и сел, обхватив спинку стула. Жанна стояла в дверях и смотрела на него во все глаза. Перед ней сидел тот, кем Дмитрий Алексеевич когда-то ей обещал стать. Нет, это было что-то большее, что-то суровое, большое и необыкновенно устойчивое.
— Позвольте спросить, Дмитрий… Николаевич, — заговорил майор. — Вы где-то отсутствовали эти годы?
— Я сидел в тюрьме, — ответил Дмитрий Алексеевич.
Майор опустил глаза и стал смотреть на папиросу.
— Я не хотел вам писать об этом, — сказал Лопаткин, взглянув на Жанну.
— Почему?.. Вы могли бы написать… — прошептала она.
Они как-то естественно перешли на «вы».
— Простите, Дмитрий Николаевич, — сказал майор, уступая любопытству. — За что же вы, так сказать, попали?
— История очень длинная рассказывать.
— Вы легко отделались. Года два?
— Полтора. Меня неправильно осудили.
— Как так неправильно? — Майор покраснел. — Разве это может быть?
— Вы где работаете?
— Я адъютант у командующего.
— Ну что же, командующий всегда вами доволен? Ни разу не распекал вас за какую-нибудь ошибку?
— Может быть, и распекал. — Майор повеселел. — У него это от настроения зависит.
— Вот видите! Даже командующий и тот, оказывается, не святой. Меня приговорили к восьми годам. А Верховный суд выпустил.
— Ага!.. — И майор опять посмотрел на свою папиросу. — Ну и что вы теперь намерены делать?..
— Как что? Работать…
— У вас, по-моему, как мне говорили, было какое-то