Черный день. Книги 1-8 - Алексей Алексеевич Доронин

— Нормально, — соврал Саша. Он надеялся, что его помятый вид и глаза в красных прожилках не слишком его выдают.

— А я с той телочкой время клево провел…

И пока они тащили груз к машине, мучил Александра рассказами о своих любовных победах. Данилов был уверен, что Виктор выдает желаемое за действительное.

— А что ты думаешь о том, что происходит с социумом? — неожиданно спросил Аракин.

— Ты о чем? — переспросил Саша, отирая пот со лба.

— Я про цивилизационный откат.

— Чего? А…

Данилову понадобилось долгих пять секунд, чтобы понять, что речь идет о культурном регрессе.

— Если это откат, то временный, — вздохнул он. — Греки и римляне держали рабов в ямах и обращались с ними не лучше чеченских сепаратистов. Но это не мешало им — римлянам и грекам — создавать шедевры искусства и права. А нам далеко до греков. У них было теплое море и оливковые рощи. А у нас это дерьмо. — Он пнул обломок кирпича. — Мы гунны и вандалы. Или готы. Когда-нибудь у нас будут свои Гоголи и свои Гегели. А пока — только Аттилы и Тамерланы. Тут должно смениться несколько поколений. Тогда все придет в норму.

— Ты не боишься, что к тому времени мы скатимся в каменный век?

— Да чушь это все. Луки, стрелы… Не будет этого. Книги-то сохранились, и открытые законы природы и знания о технологических процессах не забудутся, пока хоть один грамотный человек жив. Что-то уйдет, да. Данные, не имеющие практической ценности. Космология, квантовая физика… людям будет не до звезд и не до кварков. Но уж точно никто не разучится делать автомат Калашникова. А с гуманитарными науками вообще все просто, там ведь не нужны синхрофазотроны. Хватит листа бумаги и карандаша… или даже восковой дощечки и острой палочки.

— А ты не думал, что правы те, кто говорит, что прогресс зло? Может, он всегда заканчивается детским порно в Интернете и ядерной бомбой?

— Ну ты прям Жан-Жак Руссо, — фыркнул Саша, поудобнее перехватив носилки. — Сколько таких разговоров до войны в сети было. «Раньше жили правильно». Ага, особенно в городе Содоме и его городе-побратиме. Я никогда не поверю, что электричество делает людей бездушными ублюдками. Говоря так, человек как бы расписывается: «Я тупое быдло. Мне нельзя давать смотреть телевизор, нельзя манить красивыми вещами, деньгами, шлюхами, наркотиками». Да, жить честным человеком в патриархальном обществе, наверное, проще: меньше соблазнов, и людей держит кристаллической решеткой семья и община. Но тем ценнее оставаться таким в прогнившем пост­индустриальном дерьме эпохи начала конца. Да и не верю я, что члены традиционного общества не кидались радостно грешить, когда думали, что боги с Олимпа сами пьяны и не смотрят. Или когда внушали себе, что единственный бог хоть и строг, но все простит.

— А по-моему, личность должна поступать по-своему, не оглядываясь на толпу.

— Яркая личность, да? Да не смеши ты. Личность — это часть толпы. Промывание мозгов, внедрение в сознание нужных заказчику концептов действует на уровне сообществ, а не индивидов. Это стрельба по площадям, а не по целям. Как и реклама. По сути, это и есть реклама, только образа жизни. Ты думаешь, конкретная пятнадцатилетняя девчонка, посмотрев «Дом-2», обязательно становилась проституткой или содержанкой? Нет. Но если посмотрит миллион, каждая впитает немножко, и для кого-то это превысит критический порог. Скажем, для двадцати процентов. И это верно для любой пропаганды.

В этот момент до них долетел колокольный звон.

— «Иисус любит тебя», — усмехнулся Аракин. — Не понимаю, как можно быть христианином после Апокалипсиса. Оксюморон какой­то.

— А по-моему, замечательно, — возразил Саша. — Минимум соблазнов, максимум страданий. А вдруг Он нас так испытывает?

— Ты чего, на полном серьезе веришь в Бога?

— А как же, — ответил Саша. — В мире все сбалансировано. Если есть тень — должен быть и свет. Я верю в высший разум.

Было неясно, шутит он или нет. А может, просто издевается.

— Манихейство, — пробормотал Аракин.

Они поставили носилки и начали их разгружать.

— Что-то в этом духе, — согласился Саша. – Еще зороастрийцы до этого дошли.

— А по-моему, в мире нет никакого баланса, — задумчиво произнес бывший сейлс­менеджер. — Только хаос и пустота. Нам просто повезло, но это временно.

Разговор Саше уже порядком надоел. Что этот человек мог продавать клиентам, интересно? Гробы и венки?

— А я вот думаю: тот факт, что мы выжили, тянет на что­то большее, чем случайность, — упрямо гнул он свою линию.

Они снова подхватили носилки.

— Значит, ты фаталист? Нет, это все фигня, — не согласился Аракин. — Ничего не предопределено, кроме нашей смерти. Приведу простой пример. Я могу сейчас поцеловать вот эту девушку, а могу толкнуть. Это и есть свобода выбора. Ты же согласен, что каждый из этих вариантов повлечет за собой разные последствия?

Девушке в косынке медслужбы, похоже, не понравился такой пример, и она поспешила перейти на другую сторону улицы, подальше от этого неадекватного рабочего.

— Это иллюзия, — возразил Данилов. — Тебе будет казаться, что выбирал ты, а на самом деле твой поступок определяется тем, что было с тобой раньше. Это как киносценарий.

Ему надоело «троллить» собеседника, и он произнес, пристально глядя куда-то вдаль, на линию непривычно опрятных домов.

- Я верю в творца-демиурга. Он всесилен, но не всеблаг, и бесполезно взывать к его жалости. Но он может помочь в некоторых обстоятельствах. Но он не следит за каждым шагом. Для него это как игра, за которой иногда можно понаблюдать. Как террариум. Вот и все.

— Ладно, как говорил Шопенгауэр, если бы проблема свободы воли имела решение, философии незачем бы было существовать.

На этом они разговор прекратили.

Еще с первых дней Данилов отметил, что народ в целом работает охотно. Волынить, опершись на лопату, и устраивать перекуры по двадцать минут никто бы им не дал, но и открытого желания так сачковать он не замечал почти ни у кого. Работали не за страх, а за совесть — показного энтузиазма и фанатизма тоже не было, работали так, как любой нормальный человек работает, делая что­нибудь для себя — для своей квартиры, дома, садового участка. «Наверно так, — подумал Данилов, — создавали советскую индустриализацию — с огоньком, с душевным подъемом, которые лишь иногда