Сестра сна - Роберт Шнайдер

— Придет время, приглашайте меня крестным отцом.

— Договорились, — сказал Лукас, но Эльзбет тут же возразила:

— Разве можно разом делать два дела — на органе играть и ребенка крестить?

— Почему бы и нет, — рассмеялся Элиас. — Я немного поиграю, спрыгну, помогу крестить и снова за кафедру, и так несколько раз.

Нарисованная им картина рассмешила всех. Элиас сам от души смеялся. Эльзбет заглянула ему в глаза, к цвету которых все еще не могла привыкнуть.

В этот момент на лицо ее легла тень уныния. А может быть, это лишь игра воображения, поскольку нам весьма трудно понять, почему оба они так и не обрели друг друга. А посему пусть читатель вообразит вместе с нами эту самую тень.

— «Неужели это Элиас? — беспокойно размышлял Петер, — Чему же он радуется и с чего так расшутился?» Петер больше не понимал друга.

А часом позже, когда за свадебным столом Элиас всем на забаву подражал голосам эшбержцев, Петер начал злиться; он сидел с красным окаменевшим лицом, вцепившись пальцами в скатерть.

— Обманщик! — бросил он Элиасу на рассвете, когда они расходились по домам.

Элиас озадаченно посмотрел на него.

— Она вдруг стала для тебя никем! Не любил ты ее никогда! — добавил Петер с каким-то злобным жаром.

— Все сложилось хорошо, — зевая, ответил Элиас.

— Ничего хорошего! Ничего! — гневно воскликнул Петер.

— Что ты горячишься, дружище? — старался успокоить его Элиас. — Я понял, что Эльзбет принадлежит другому. Таков уж ход событий. Мы, слепцы, можем лишь пытаться искать проложенные Богом стези. Большего нам в этом мире не /дано.

— А ты даже и не пытался. Нет бы, как настоящий мужчина, признался ей во всем.

— А ты пытался? Ты признался мне в своих чувствах?

Тут Петер умолк и, не простившись, пошел прочь.

В последующие недели Элиас поневоле убедился: ничто больше не может вызвать в нем страстных желаний. Работа в школе, которая раньше его так увлекала, теперь наводила тоску, а крик детей раздражал. Едва проснувшись, он чувствовал себя усталым и часами валялся в постели. Это никогда не было ему свойственно. Прежде он бодро вскакивал с постели, приникал к окну и радовался белому дню. Теперь же золотой блеск и великолепная пряность летнего воздуха не будили в нем никаких чувств и утро уже не пахло надеждой, как раньше. Все казалось ему пустым, давно знакомым и потускневшим. Сердце его состарилось. Соки запеклись. Он уподобился иссохшему, завалявшемуся на кухне яблоку. Последним усилием угасающей воли он попытался вернуть себя к жизни воспоминаниями. Он уходил в те места, которые напоминали ему о былой страсти, в шелесте травы искал подтверждения своей прежней силы, но ничего, кроме скуки и преснятины, не чувствовал.

«Не любил ты ее никогда» — упрек Петера неотступно звучал в ушах. «Может быть, я и в самом деле не любил ее? — спрашивал он самого себя, покусывая лист щавеля, — Как же это? А если я снова полюблю? Ведь я действительно бросил вызов Богу! Даже самая безнадежная страсть не так тяжела, как отсутствие страсти».

Покуда он разговаривал сам с собой, на руку ему села белая бабочка. А вскоре волна горячего воздуха принесла и вторую. Обе они затеяли прихотливый танец и вскоре пропали в голубом пространстве. Элиас вспомнил первую ночь, проведенную наедине с органом. Вспомнил свой первый опус, когда мелодию рождественской духовной песни он соединил с другой мелодией — по ассоциации с бабочками-лимонницами, которых он в раннем детстве провожал завороженным взглядом. Он хотел заплакать, но не смог. Тогда он поднялся, вышел на тропу и поклялся еще раз испытать свою способность к любви. Ему хотелось вернуть прежнюю силу образам, запахам, надеждам, томлениям. Тем самым его гибель — он предполагал или даже знал это — была предрешена. Страшный закон, по которому всякая любовь неизбежно ведет к смерти, исполнится на сей раз в отвратительно извращенной форме.

Оставим на время нашего героя и не будем описывать грандиозную химеру, в которой он, обманывая себя, искал прибежища. И все же его отчаяние понятно нам: разве вся его жизнь не была глумливой химерой, порожденной промахом Всевышнего?

Лето, как мы уже говорили, изобиловало событиями, хотя и разного рода. В начале июля в Эшберге решено было всем миром взяться за работу по расширению деревенской улицы, чтобы «хоть двум телегам способно было разъехаться», как гласило решение. Время средневекового сна проходило и для Эшберга, а в городах Форарльберга лихие спекулянты уже принялись строить какие-то диковинные амбары, которые наполнил гром и лязг железных чудовищ. Вышивальное ремесло встало на твердую почву. И сельской глуши это сулило превращение в процветающий центр бедности и наживы.

Замысел расширения улицы вышел из-под пера Нульфа Альдера. Как только, на смех односельчанам, он попал в батраки к собственному сыну, у него отобрали и должность старосты, но слово сумасбродного Альдера еще кое-что значило. После свадьбы Эльзбет он и его жена жили в доме Лукаса Альдера. Это условие выторговал себе Петер. И чтобы подсластить пилюлю Лукасу, он дал ему в качестве приданого вместо обещанных двух коров целых три.

В то самое лето жители Эшберга пришли в необычайно странное состояние. Создавалось впечатление, что в их души вселилось какое-то необъяснимое беспокойство. Это выражалось в лихорадочной деятельности. Многие крестьяне уже покончили со вторым покосом вопреки годовому циклу. И поскольку накосили они ранней травы, стога получились втрое скуднее, чем прежде. Некоторые парни без всякой надобности начали каждый день шляться в Гецберг, им, видите ли, стало тесно и скучно в своей деревне. Там они завязывали знакомства с какими-то темными личностями и чем дольше не возвращались в Эшберг, тем больше смуты заводилось в их наивных головах. Запас слов у них явно обогатился, приобрел новые краски и уродства, а Маттэ Лампартер заливал что-то про автоматических коров и автоматические подойники, которые он якобы видел у одного мужика в Гецберге. Эпоха становилась современной, это уж точно. В конце лета, несмотря на протесты стариков, в обиход стал входить «керосин». Это была та самая жидкость, с помощью которой год тому назад резчик Большейчастью освещал свою комнатенку, а потом был заживо сожжен.

Парни тащили в деревню мерзкие книжонки, всученные за немалые деньги проторговавшимися делягами Гецберга. Книжки с соответствующими картинками просто выхватывали из рук, их глотали, как свиньи яблочную кожуру. Любознательные читатели, пуская слюну, глазели на изображения голых баб. В этой связи надо рассказать о дальнейшей судьбе Михеля-угольщика, принявшей в те дни весьма опасный оборот.

Михель тоже тянулся к просвещению. Он был одним из тех, кто ежедневно таскался в Гецберг и поздно вечером с воспаленным лбом возвращался домой. Некий Маркус Хуффер, бродячий торговец, распространявший богомерзкие книжонки и потому не раз попадавший в деревенские каталажки, всучил ему «Идеи к философии истории человечества» Гердера. Угольщик аккуратно переписал весь том, и с тех пор с беднягой стало твориться неладное. В книге он встретил описание одного племени, обычаи которого пробудили в Михеле такую тоску по дальним странам, что он решил отыскать место обитания дикарей и провести там остаток дней своих.