Ушкуйники Дмитрия Донского. Спецназ Древней Руси - Юрий Щербаков

Могутная сила, чтоб Арапшу того осадить да вспятить! Потому и порешили они с Дмитрием суздальским самим ворога искать. Испокон веку идет Орда изгоном на Нижний через мордовскую землю, куда и двинулись ныне русские полки. Сейчас, поди уж, и через Оку перевезлись. Все вроде по уму, одно только…

Дмитрий, раздумавшись, помимо воли резко натянул повод, осадив коня. Остоялся, тронул дальше.

«Вот оно, узда! Поводьев крепких не достает воинству. Надо было Боброка тамо оставить. У того не взбрыкнешь! Боброк в Москве. Покуда рати догонит… Поздно переиначивать. А жаль! Оскорбился б, конечно, Иван непереносно, да для дела то было б вернее».

Князю припомнились вдруг каменно-гордые, как на подбор, лица Дмитрия Суздальского и его сыновей. Не раз уже злила его надменная спесивость нижегородских родственников.

«Каждый – что пуп божий! – подумалось с раздражением. – Чуть осильнеют и знай величием своим красуются, гордыню тешат. А кочки под ногами разглядывать почитают за низкое. А через кочки те и нос расквасить мочно. И расшибают ведь! Да хоть бы что! Порода, что ль, такая твердоголовая? Пото и упустили из рук Великий Стол!»

Дмитрий одернул себя, злорадствовать не приходилось, ибо вел сейчас московские полки по мордовской земле средний княжич Иван, и от хвастливой его самоуверенности зависела судьба похода. А может, и ничего, обойдется. Ведь громил же он в тамошних местах вместе с отцом да со старшим братом Василием Пулад-Темира. Так громил, что от немалой той татарской рати крохи жалкие остались! Опять туда – к мутной речке Пьяне, в коей некогда едва не утонул лютый мурза Пулад-Темир, шли ныне русские полки…

Редколесьем, насквозь прокаленным неугасимою солнечною печью, неспешно катилось воинство встречь неведомому врагу. В луговом духмяном разнотравье почасту останавливались, отдыхая. Да и чего спешить‑то? О татарах ни слуху ни духу. Чай, у них тоже проведчики есть, сведали небось, какую силищу Русь собрала, да и вернулись, несолоно хлебавши, в степь свою поганую. А тут иди по эдакой жарыни невесть куда! Ратники лениво роптали, ибо и роптать‑то взаболь не хотелось – все чувства расплавлял в сонливую немочь одуряющий зной. Какое тут ратиться! Упасть бы, раскинув руки, в густую, не пожухшую еще траву, и глядеть, ни о чем не думая, как плывут в вышине молочные облака, до пены нагретые расходившимся светилом. А пуще того хочется нырнуть с разбегу в какую-нито встречную речушку, озерцо ли. Самая пора, покуда святой Илья воды не испоганил. Святой‑то он святой, а нужду, сказывают, по‑человечьи правит.

Тут не то что доспех – и рубаху нижнюю, от пота липкую, содрать с себя готов! И сдирали, и все грузнее с каждым днем становились обозные телеги от лат, кольчуг, щитов да шеломов. Иные уж и копья, и мечи туда исхитрились сунуть, и шли теперь распояской, с расстегнутыми рубахами, будто и не на рать, а на жатву добрую привели их воеводы в мордовский край!

А там, за шеломами лесов, за Окою, в хлебородном Ополье, она уж, поди, и началась. И свистят над нивами любовно отточенные горбуши, и поют бабы, песнями теми перемогая истому тяжкой серпяной работы, и костерят, утирая пот, отцы, деды и братья ратников, грузно топающих днесь чужою землею, и безбожных агарян, и князя, и родичей своих, так не вовремя ушедших в поход. И не каждому ль из воинов тех непораз крепко икнулось на ратном пути домашним поминаньем. А о доме мечтать – какая ж рать?

Горский, обретавшийся со своею сотней в ближней стороже сборного воинства, с тревогою наблюдал, как все стремительнее накатывается на полки безудержная волна сонного безмятежья. Началось все с князя, первым пренебрегшим вместях с ближниками ношением воинской сряды. Паче того, и поохочиваться начал Иван Дмитриевич, будто для потехи этой и пришел в мордовские леса, богатые дичью!

Заразились княжьей хвастливой беспечностью и воеводы, а там уж и ратники, видя явное попустительство воинских начальников, почуяли волю. На дневках над станом крепко стало попахивать медом и бражкою, спроворенными расторопными кметями у окрестной мордвы. Где добром, меною брали хмельное, а где и силою. И это тоже было вельми худо, ибо обиженные лесные жители волками начинали глядеть на грабителей-урусутов, и как бы им не стакнуться невзначай с волками степными.

А где ныне те волки рыщут – бог весть. Дальние нижегородские сторожи, коими ведал сам Иван Дмитриевич, доносили, что кругом путь чист и татарами даже и не пахнет. А тут еще пригнали они в лагерь некоего бродячего монашка, который брел из Орды и божился, что неделю тому зрел агарян злокозненного Арапши на Волчьих Водах – притоке Донца, и шли якобы те бесермены вниз по Дону – к Мамаевой ставке.

– Слыхал, Фома неверующий? – насмешливо обратился Иван, самолично допрашивавший того убогого видока, к хмурому Горскому, хохотнул удоволенно. – Где ж волкам и быть, как не на Волчьих Водах!

– И все ж не дело, княже, – упрямо повторил Петр, – не дело кметям на походе уподобляться смердам на косьбе. Пристрожить надо воинство!

– Вот ты свою сотню и строжи. Дозволяю! – криво усмехнулся князь, в коем закипающий гнев сдерживало лишь то, что Горский – в возлюбленниках у Дмитрия Московского, да и здесь службу свою несет справно. – Ты, гляжу, кметей своих в черном теле держишь, кольчуг снимать не велишь. Неровен час, смердеть начнут!

– Ничего, целей будут. Трупья паче того смердят!

Князь в раздражении только рукою махнул – иди, мол.

Идти так идти – дело не трудное. А вот куда от мыслей деваться, если лезут они, окаянные, в голову, заставляя Петра в крепкой узде держать своих одурелых от жары дружинников и с коня не слезать до огненных кругов в глазах, рыща окрест тяжко бредущего воинства. Может, и прав князь, и неча от каждого куста шарахаться.

Только никогда еще за немалый свой ратный век не чуял Горский так явственно неотвратимое приближение смертельной опасности.

Даже там, в Орде, когда слышал шум погони, уводимой в степь Мишей Поновляевым, и потом, когда сплывали в рыбачьей лодке по Дону, поминутно ожидая черной татарской стрелы, и позже, когда пробирались на купленных в Тане конях через бескрайнее Дикое Поле, не было у Петра такого постоянного, выматывающего душу предчувствия близкой беды. К тому же два дня уже после того, как перевезлись через Пьяну, мордва в окрестных лесах будто вымерла. Две убогие деревеньки, отысканные сторожею Горского, стояли пустые, и это был недобрый знак.

Накануне Ильина дня имел Петр короткую молвь с Федосием Лаптем. Хмуро кивнув на беззаботно гомонящий за березовым перелеском воинский стан, сказал с горечью:

– Видел бы Дмитрий Иваныч!

Лапоть смолчал.

– Смекаешь, к чему говорю?

Федосий прямо глянул в глаза старшому:

– До Москвы путь неблизкий.

– Знаю. Скачи. Обскажешь все как есть.

– Не сомневайся, атаман!

– Не на тебе и сомненье – на них!

Горский зло ткнул пальцем в сторону лагеря, над которым уж и застольные песни поплыли. Лапоть скорбно усмехнулся: