Черный квадрат - Михаил Липскеров

– Вот, граждане товарищи солдаты, перед вами стоит Михаил Федорович Липскеров, человек интеллигентской нации! Который, не жалеючи сил, резал нашего брата, за что ему большое солдатское спасибо! А те, которые померли, на него не в обиде!

Со свежего кладбища послышался одобрительный гул.

– А ежели какая сволочь со мной не согласная...

– Шлепнуть гада! – заорал тщедушный солдат, размахивая винтовкой.

– Верно, то эту сволочь я самолично и шлепну. Опять же Михаил Федорович к солдату со всем уважением. Акимов второй роты! Помнишь, как он за тебя вступился, когда поручик Иловайский тебя по морде хряснул? За то, что ты его по матери?

– Шлепнуть гада! – по привычке заорал тщедушный солдат, по-прежнему размахивая винтовкой. (Великое дело – винтовка.)

– Уже шлепнули, – успокоил Акимов второй роты, – к матери.

– Так вот, – продолжал солдат со скальпелем, – предлагаю избрать гражданина Липскерова в наш солдатский полковой комитет.

Напрасно я уверял полк в своем политическом нейтралитете. Полк взревел и единогласно голоснул за меня как за представителя «угнетаемых буржуазией интеллигентов». Эта формулировка несколько покоробила меня, так как я, по моему разумению, был одновременно и угнетаемым и угнетенным. Но я согласился. Шел дождь.

Уж больно дождливая выдалась война.

Октябрьская революция (переворот) произошла в тот момент, когда я вместе со всем полком отважно отваливал с передовой в сторону Москвы, где я наконец встречу Лолиту и мы соединим наши пылкие сердца.

Я ехал в ночной теплушке, мечтая о предстоящей тихой и спокойной жизни с Лолитой, как вдруг возник Хаванагила. Я обнял его и протянул котелок с остатками каши. Не могу описать, во что он был одет, как выглядел. Ничего конкретного не запечатлелось в памяти. Осталось только ощущение, что передо мной жрет кашу жуткая смесь Троцкого и Колчака. Смесь сожрала кашу, отерла бородку (Троцкий!), смахнула пылинку с правого погона (Колчак!)...

– Так вот, Михаил Федорович, к утречку мы будем в Москве. Квартирку вашу я в порядке содержал. От бандитов, выпущенных Временным правительством, и от революционеров, выпущенных Советом рабочих и солдатских депутатов, оберег. Но тихо и спокойно в ней вам с Лолитой прожить не удастся.

– Это еще почему?! – искренне удивился я.

– Времена нынче такие. Нет тихого места между двумя огнями. Либо к красным, либо к белым. Ибо и для тех и других: кто не с нами, тот против нас.

– Что ты несешь?! Какие красные, какие белые?!

– А такие... Гражданская война у нас намечается...

– Какая еще Гражданская война! Только Брестский мир подписали.

– То с немцами. Это проще, чем мир со своими. Вы что, думаете, белая сволочь так просто смирится с властью красного быдла? Так что либо «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это», либо «Смело мы в бой пойдем за Русь Святую и как один умрем за молодую»...

– Откуда я знаю?! – в смятении возопил я.

– Вот и Лолита не знает, – сказал Хаванагила и аннигилировал.

Мой госпиталь шестой бригады Восточного фронта приказом комбрига Девятова дислоцировался в небольшом уральском городке Кунжинске. Это ничем не приметный для Урала городок. В мирное время жители его плавили медь, так что растений в нем не было вовсе, а земля носила отчетливо красный цвет. И вода в речке Кунже имела красноватый оттенок. Пить ее было нельзя. По примеру местных жителей мы отстаивали ее трое суток в бочках. За это время медь выпадала в осадок, а более-менее отстоявшуюся воду сливали в жестяные баки для стирки и кипятили в течение трех-четырех часов вместе с листьями облепихи. После этого она считалась чистой. А как же ей быть не чистой, если местные жители пили ее с демидовских времен. Только жителей старше сорока лет я не встречал. Кроме одного. Анания Кожемяко. Ему было пятьдесят пять. И свой преклонный возраст он объяснял тем, что десять лет провел на каторжных работах в поселке Владимировка, что на острове Сахалин. Еще до Русско-японской войны, когда он принадлежал России. Оттуда-то он и привез запас здоровья для запредельного по местным меркам возраста. (Когда в 1959 году я был в Кунженске на геологической практике, возраст кунженцев также не превышал сорока лет.) Жили они в довольно крепких одноэтажных домах. Единственное двухэтажное здание принадлежало заводоуправлению. В нем-то и расположился наш госпиталь, где проходили что-то вроде лечения в основном тяжело раненные красноармейцы, которых нужно было довести до сносного состояния, чтобы отправить по домам. Не всегда это удавалось. Одни умирали от ран, другие – от тифа и мирных болезней типа истощения, дизентерии и лютующей испанки. Их мы хоронили на местном кладбище, которое за время нашего пребывания разрослось в три-четыре раза. Точнее сказать не могу. Потому что не считал. Потому что времени не было. На поесть времени не хватало. Ну и слава Богу. Потому что еды тоже не хватало.

В один из вечеров, когда мы с плавно перешедшим ко мне из Первой мировой войны в Гражданскую семейством Тумановых из города Сумы пили чай со спиртом, закусывая невесть откуда забредшей в Кунжинск сайрой в собственном соку, на закате заря догорала, румянцем покрылся закат. И тут в избу вбежала девчоночка из местных. Лет шестнадцати. Она у нас в госпитале стирала, убирала и прочее. И заголосила:

– Доктор, спасайте, спасайте быстрее... Там брат мой помирает... Краснобалтийский моряк.

– Где?! В какой палате?

– В шестой.

Я примчался вместе с семейством Тумановых из города Сумы в шестую палату. На койке около окна хрипел недавно привезенный с фронта моряк с развороченным осколком гранаты животом. Я его сам принимал. Мучился страшно. Не я. Он. Осколок я оставил в животе. А то он бы тотчас помер. А так... Знаете ли, врачебная этика... Я вошел, покачал головой: нет, он не будет живой, нет, он не вынесет раны тяжелой, вот еще час – и помрет.

– Раечка, несите спирт, – попросил я сестру Раечку из города Сумы.

Медбрат Сергей Афанасьевич Туманов из города Сумы в неснимаемой с той еще войны шинели влил в рот матросику полмензурки спирта. Сестра его, из местных, держала брата за руку. Я дождался, пока он успокоится, и рванул из живота осколок. Ну, вот и все. Там на закате заря догорела, румянцем покрылся закат, и на руках у сестры уже помер краснобалтийский моряк. (Везет мне на душещипательные завороты сюжета.)

А потом мы снова пили чай со спиртом. Законное дело – помянуть покойника. Совсем святое. Да не всегда удается. Не хватит спирта на всю Гражданскую.

– Мне оставьте глотнуть, – сказал вошедший в избу Хаванагила, одетый во что-то. От него пахло одеколоном «Шипр». Не слишком местный запах.

– Кончился спирт, – сказал я, плача и обнимая Хаванагилу. Я знал, что он должен появиться, знал, что никакое повествование без него продолжено быть не может, что, как только окончательно исчезнет Хаванагила, окончательно исчезну и я. Почему – не знаю, но знаю.