Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Ты, дядюшка, пока не уходи, и он пусть не уходит, — указала она на немого. — Приготовим кролика с турнепсом, и, считай, дети помолвлены.

Из восточной комнаты донеслись громкие вопли Лайди. Сначала она плакала как маленькая, пронзительно, исходя на крик, но вскоре стала сипло реветь, перемежая плач страшными и грязными ругательствами. Потом плач сменился бесслёзными завываниями.

Она сидела на грязном полу у кана, уставившись перед собой и забыв про то, что на ней драгоценный мех. На лице не осталось ни слезинки, разинутый рот, походивший на высохший колодец, исторгал беспрестанный вой. Все шестеро сестёр тихо всхлипывали, слезинки скатывались по медвежьему меху, подпрыгивали на шкуре оленя, посверкивали на мехе колонка, увлажняли овечью шкуру и мочили заячью.

В комнату заглянул Фань Сань — и будто увидел приведение. Вытаращив глаза, с трясущимися губами он попятился и, развернувшись, стремглав выскочил из дома.

Старший немой из семьи Сунь стоял посреди нашей главной комнаты и вертел головой в разные стороны, с любопытством озираясь вокруг. Кроме идиотской улыбочки на его лице находили отражение потаённые мысли непостижимой глубины, а иногда это была лишь застывшая печаль, если не просто окаменевшее запустение. Позже я увидел, как страшен он может быть во гневе.

Матушка продела через кроличью губу тонкую стальную проволоку и подвесила его к балке в главной комнате. Стенания старшей сестры она игнорировала; не заметила она и странного выражения на лице немого. Взяла ржавый тесак и принялась снимать шкуру с кролика. Из восточной пристройки вышел Ша Юэлян с мушкетом.

— Командир Ша, — холодно процедила матушка, даже не повернув головы, — у нашей старшей дочери сегодня помолвка. Кролик — подарок по этому случаю.

— Хорошенький подарок, — усмехнулся Ша Юэлян.

— Сегодня у неё помолвка, завтра — подношение приданого, а послезавтра — свадьба. — Матушка тюкнула тесаком по голове кролика и, обернувшись к Ша Юэляну, добавила: — Не забудь прийти выпить за молодых!

— Не забуду, разве такое забудешь. — Ша Юэлян вскинул мушкет на плечо и, звонко насвистывая, вышел из ворот.

Матушка продолжала своё занятие, но явно потеряла к нему всякий интерес. Оставив кролика висеть на балке, она прошла со мной на спине в дом и крикнула:

— Как говорится, и без ненависти мать и дитя не вместе, и без милосердия врозь, — так что, Лайди, можешь ненавидеть меня! — Выпалив эти жестокие слова, она беззвучно зарыдала: слёзы текли по щёкам, плечи подрагивали — а она взялась за турнепс. Чик — и турнепсина развалилась на две половинки, открыв зеленоватобелое нутро. Чик — и две половинки распались на четыре. Чик, чик, чик, чик — движения становились всё быстрее, всё размашистее. Турнепс на разделочной доске разлетался на мелкие кусочки. Матушка ещё раз высоко занесла тесак, но он уже словно плыл в воздухе и, выпав у неё из руки, упал на нарезанный турнепс. Едкий дух переполнил комнату.

Сунь поднял большой палец, выражая восхищение. Несколько произнесённых при этом нечленораздельных звуков тоже, должно быть, выражали восторг.

— Иди давай, — сказала матушка, утерев слёзы рукавом. Тот стал размахивать руками, но матушка, указав в сторону его дома, громко крикнула: — Ступай, ступай, тебе говорят!

Немой наконец понял, что она имеет в виду. Он скорчил мне рожу, как маленький. Над пухлой верхней губой торчали усики — будто его мазнули зелёной краской. Он очень похоже изобразил, как лезет на дерево, потом летящую птицу и, наконец, как маленькая птичка вырывается у него из ладони. Улыбнувшись, он указал на меня, а потом ткнул себе пальцем в сердце.

Матушка ещё раз махнула в сторону его дома. На миг он застыл, кивнул — мол, понятно, потом рухнул на колени вроде бы перед матушкой — она резко отшатнулась, — а по сути перед разделочной доской с нарезанным турнепсом, в поклоне коснулся лбом земли, встал и с довольным видом удалился.

Утомлённая всем происшедшим, матушка спала в эту ночь глубоким сном. Проснувшись, она увидела диких кроликов, огромных, жирных, которые висели на утуне, на цедреле,[41]и на абрикосовом дереве, словно диковинные плоды. Ухватившись за косяк, она медленно сползла на порожек.

Восемнадцатилетняя Шангуань Лайди сбежала в своей соболиной шубе и с лисой на шее вместе с командиром отряда стрелков «Чёрный осёл» Ша Юэляном. А несколько десятков диких кроликов Ша Юэлян поднёс матушке по случаю помолвки. Ну а заодно чтобы уесть её. Вторая, третья и четвёртая сёстры помогли старшей бежать. Всё случилось после полуночи: пока усталая матушка похрапывала, а пятая, шестая и седьмая сёстры крепко спали, вторая сестра встала, прошла на цыпочках к двери и разобрала сооружённую матушкой баррикаду, а третья и четвёртая открыли обе створки. Чуть раньше Ша Юэлян смазал петли ружейным маслом, поэтому двери отворились беззвучно. Под холодным полночным светом луны девочки обнялись на прощанье. Ша Юэлян, глядя на свисающих с ветвей кроликов, тишком ухмылялся.

Через день должна была состояться свадьба. Матушка спокойно сидела на кане и штопала одежду. Ближе к полудню явился немой. Не скрывая нетерпения, он жестами и гримасами дал матушке понять, что пришёл за невестой. Она слезла с кана, вышла во двор, указала на восточную пристройку, потом на деревья, где по-прежнему висели уже закоченевшие от мороза кролики. При этом она не произнесла ни слова, но немой всё понял.

Спустились сумерки. Мы, усевшись всей семьёй на кане, ели нарезанный турнепс и хлебали жидкую кашу из пшеничной муки, когда от ворот донёсся страшный шум. Вбежала запыхавшаяся вторая сестра. Она ходила в западную пристройку кормить урождённую Люй:

— Мама, худо дело, немой с братьями явился, а с ними свора псов!

Сёстры страшно перепугались. Матушка и бровью не повела и продолжала кормить с ложки восьмую сестрёнку. Потом принялась с хрупаньем жевать турнепс, невозмутимая, как беременная крольчиха. Шум за воротами неожиданно стих. Спустя какое-то время — столько нужно, чтобы выкурить трубку, — через нашу низенькую южную стену перемахнули три красновато-чёрные фигуры. Это были немые братья Сунь. Вместе с ними во дворе появились три чёрных пса, шерсть у них блестела, будто смазанная топлёным салом; они скользнули над стеной тремя чёрными радугами и бесшумно опустились на землю. Немые и собаки застыли, как статуи, в багровых лучах заходящего солнца. В руках у старшего сверкал холодным блеском гибкий бирманский меч. Второй сжимал отливающий синевой меч с деревянной рукояткой. Третий волочил покрытый потёками ржавчины клинок с длинной ручкой. За спиной у всех троих висели небольшие котомки из синей в белый цветочек ткани, будто они собрались в дальний путь. У сестёр аж дыхание перехватило от страха, а матушка как ни в чём не бывало шумно хлебала кашу. Старший немой вдруг зарычал, за ним зарычали его братья, а затем и псы. Капельки человечьей и собачьей слюны заплясали в лучах заката, как светящиеся мошки. И тут немые вновь продемонстрировали искусство владения мечом, как тогда, в великой битве с воронами в день похорон на пшеничном поле. В тот далёкий сумеречный час начала зимы на нашем дворе сверкали клинки: трое сильных молодых мужчин беспрестанно подпрыгивали, напряжённо тянулись крепкими, как стальные листы, телами, чтобы изрубить на куски десятки висевших на ветвях кроликов. Псы рычали от возбуждения, вертя огромными головами, на лету хватая отрубленные куски. Наконец немые натешились, на их лицах появилось довольное выражение. Весь двор был усеян изрубленными кроликами. На ветках осталось несколько кроличьих голов — несорванные, высохшие на ветру плоды. Немые вместе с псами сделали несколько кругов по двору, демонстрируя свою удаль, а потом так же, как и заявились, ласточками перемахнули через стену и исчезли во мраке.