Прикосновение - Дэниел Киз

И тут глаза у нее распахнулись от удивления.

– Что с тобой?

– У меня появилось странное чувство.

Он приблизился к тому месту, где она сидела.

– Ты вся в напряжении.

– Нет. Внутри меня как будто бьют крылья. Это малыш.

– Может, показалось? Когда ты стала это чувствовать?

– На четвертом или пятом месяце. Это называется первыми признаками шевеления плода. Мне страшно, Барни.

– Может, ничего страшного. Просто у тебя разыгралось воображение. Ты мало спишь, а после вчерашнего неприятного разговора…

Представив себе живое существо внутри нее, он испугался. Надо что-то делать – но что? Страх заставил его осознать, что он человек взрослый, и тем не менее все это казалось ему довольно странным. Почему он так мало знает о беременности и родах?

– В твоем положении это может быть все что угодно – газы или… что с тобой?

Карен поднесла руку к губам.

– Надо решаться, – проговорила она, тяжело вздохнув. – Внутри меня что-то живое, и оно растет, а я не знаю, что делать. – Она встала и направилась в гостиную. Он двинулся было следом за нею, но она удержала его. – Я хочу побыть одна. Пожалуйста, Барни, мне нужно подумать.

Он стал возражать, но, увидев решимость на ее лице, сдался.

– Ладно. Если понадоблюсь, я буду внизу.

Спустившись в мастерскую, Барни сорвал влажное покрывало с Венеры. Теперь он видел разницу. Конечно, Карен прибавила в весе. Груди стали больше, чем были, когда он только начал ее лепить. Он прикоснулся к ее плечам. И кто же это – Карен или Майра? Теперь он терялся в догадках. Если ему удалось соединить их в одном целом, значит, на самом деле получилась ни та и ни другая, а совершенно новая женщина. Если же не удалось, значит, ничего не попишешь.

Ему не хотелось, чтобы она рожала. У них и без ребенка проблем было выше крыши. А бороться со всем белым светом у него не было сил. Ему хотелось, чтобы его оставили в покое, чтобы он мог превозмочь боль, если дело его и впрямь табак. Все советы врачей сводились к одному. Не перетруждайтесь, больше отдыхайте, не нервничайте. С самого начала ему очень хотелось ребенка – теперь же все наоборот.

* * *

Сидя на диване, Карен смотрела, как детишки играют на лужайке через улицу, и размышляла, о чем сейчас думает Барни. Он уже не хочет ребенка – это ясно как день, но что бы он сказал, если бы ребенок все же родился? Сейчас, после того как она поговорила с разными людьми, ей впервые подумалось, что такое возможно. Надо было решаться прежде, чем об этом еще кто-то узнает. И как ее мать почувствовала, что она должна родить? Лаура Брэдли любила себя больше всего на свете, и видеть, как портится ее фигура – сначала из-за Майры, а потом из-за Карен, наверное, было для нее совершенно невыносимо. Но, как бы там ни было, она подарила своему мужу двух здоровеньких дочурок.

Утешением ей всю жизнь служил один непреложный факт, касавшийся ее семьи. Люди приезжали в Элджин и уезжали, рассеивая свое потомство по белу свету, дома строились и сносились, но для трех поколений Брэдли здесь находился их родной дом. Она была привязана к этому месту – здесь же должен родиться и вырасти ее ребенок.

Карен встала и направилась к двери, что вела в мастерскую.

– Барни!

– Спускайся сюда.

Карен спустилась и увидела, как он работает над Венерой – добавляет глины, увеличивая ей грудь и талию.

– Не чересчур ли?

– Ты все решила, – проговорил он.

– Я хочу ребенка.

Барни отложил стек[26] и вытер руки полотенцем.

– Не надо скоропалительных решений. Давай все обсудим.

– У меня это единственная возможность иметь собственного ребенка. Он уже здесь – растет внутри меня.

– И вырастет уродом.

Карен отвернулась, и Барни пожалел, что это сказал.

– Я должна воспользоваться такой возможностью, – прошептала Карен. Она присела на край стула и напрягла спину, силясь сдержать дрожь. – Он существует, что ни говори. Он мой, каким бы ни был, и я буду его любить.

– А я не обещаю.

– Я этого и не жду.

Говоря эти слова, Барни добавил глины в область живота и принялся быстро обрабатывать глиняную массу, округляя скульптуре живот, отчего он сделался даже больше, чем у Карен.

Она усмехнулась.

– У меня же не такой большой.

– Вижу, – вполне серьезно согласился он, – но теперь ты кажешься мне именно такой. А я леплю все так, как себе представляю.

– В таком случае я больше не желаю ее видеть, – сказала она и, повернувшись, направилась к лестнице.

Он уродовал свою Венеру – превращал в какой-то невразумительный образ, и все из-за нее.

– Оно и понятно. Ты же не хочешь смотреть правде в глаза. Тебе подавай твой сказочный мирок. Ты думаешь, твоя жизнь изменится…

– Наша жизнь. Говорят, младенец привлекает удачу.

– За такую цену мне и целый мир без надобности.

– Ты что же, так и собираешься прожить всю жизнь здесь, в своем мирке незаконченных вещей?

– Это несправедливо. Ты же прекрасно знаешь, было время, когда я умел все заканчивать. Но тогда для меня было важнее ощущать глину и наблюдать, как она обретает перед глазами ту форму, какую ты увидел мысленно. Тогда я жил радостным предвкушением конечного результата, а сам результат меня совсем не беспокоил. Самым главным для меня было работать с глиной, чувствовать, как она во что-то превращается – обретает некую форму в моих руках. А результат должен был получиться сам собой – о нем я не думал, и это меня никогда не беспокоило. Я все так же спускаюсь сюда лепить потому, что привык работать руками. Возможно, это внутреннее побуждение – возиться с глиной, придавать ей ту или иную форму, хотя я знаю, в конечном счете из этого ничего не получится, потому что я стал слишком требовательным, слишком придирчивым к себе.

– Ты же всегда говорил, что не тебе судить свою работу, что твое дело – творить, а оценивать, хорошо это или плохо, – удел всех остальных.

Барни сказал со смехом:

– Звучит как поучение неоперившегося художника. По молодости ты придумываешь себе кучу правил, даешь себе и другим мудрые советы, как жить. Но художник вправе пренебрегать оценками, если он постиг суть разницы между хорошим и плохим, правильным и ложным. Нет, мне все так же необходимо ощущать глину. Я должен работать. Хотя работа мне уже давно не в радость, я, по крайней мере, все еще могу работать. Человек может всю жизнь заниматься делами и похуже.

– Ну хорошо, я не скульптор. Я всего лишь женщина и собираюсь жить в обществе людей.