Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Энрике было их ужасно жаль, причем впервые — без тени раздражения из-за их нелепого поведения. Конечно, он сочувствовал им все те два года и восемь месяцев, прошедших с того дня, когда Энрике, сам растерянный и испуганный, позвонил им, чтобы сообщить ужасную новость. Но к сочувствию всегда примешивалась неудовлетворенность тем, что они не помогают ему облегчить страдания Маргарет, что, кроме финансовой, никакой помощи от них ждать нельзя. Тем не менее эти деньги были очень мощным инструментом, который больше пригождался в дни болезни, чем в обычное время, и в некотором роде успокаивал так же, как любовь. По крайней мере родители Маргарет, в отличие от его матери, не требовали от Энрике утешать их самих.

Энрике знал, что Дороти и Леонард никогда полностью его не понимали. Так же как и он не до конца понимал их, точнее, не понимал, как они могут, так долго прожив, так много узнав и увидев, вести себя, будто чувства — это только что купленные вещи, не подошедшие к обстановке комнаты, для которой были приобретены. Энрике смирился с тем, что окружающие считают его странным и что, видимо, он выглядит совсем ненормальным в глазах людей настолько сдержанных, осторожных и практичных, как Дороти и Леонард. Он видел, что его преданность Маргарет во время ее болезни их удивила. Это означало в первую очередь, что они недооценили его любовь к ней. Очевидно, они всегда полагали, что Энрике, вступая в этот брак, руководствовался скорее доводами рассудка, нежели велением страсти: Маргарет воспитывалась в крепкой, благополучной семье, в то время как его семья представляла собой запутанный клубок из безрассудства, бедности, разводов и неврозов; Маргарет бросила работу, чтобы воспитывать его сыновей, и лишь изредка бралась за кисть, позволив Энрике выступать в роли главного «творческого человека» в их семье. Возможно, Дороти и Леонард не ожидали, что он сумеет поставить на первое место ее интересы. Очевидно, они не понимали, что она всегда была для него на первом месте, что долгие годы она была пристанищем его сердца и якорем его духа и что борьба за ее жизнь была необходима, чтобы сохранить самого себя. В эти минуты неловкого, бессмысленного молчания они, трое взрослых людей, любивших Маргарет сильнее всех на свете, оказались связаны настолько глубоко, что Энрике впервые по-настоящему ощутил, что эти люди, которые когда-то были ему чужими, стали его семьей.

Это новое чувство родства несколько минут спустя привело к тому, что он совершил огромную, непростительную ошибку. Когда Маргарет сказала, что ей нужно в ванную, Дороти, что было нехарактерно для нее, вызвалась помочь, хотя это означало неприятную возню со штативом и пакетами для внутривенных процедур. Маргарет, в свою очередь, столь же неожиданно согласилась. Леонарда попросили выйти в холл — видимо, чтобы оградить его от неподобающего зрелища. Энрике, повинуясь кивку Маргарет, отправился вслед за ним, догадавшись, что его жена хочет таким образом выразить благодарность за непривычную готовность матери побыть сиделкой. До этого Маргарет отвергала предложения Дороти быть свидетелем мытарств ухода и лечения. Она делала это отчасти для того, чтобы мать не видела и не слышала ее страданий, и отчасти для того, чтобы не приходилось противостоять вечной потребности Дороти все контролировать и вмешиваться в любую ситуацию.

— У меня есть Пух. Больше мне никто не нужен. Он все это выдерживает, бедняжка, он такой сильный. — Говоря так, она одновременно жалела его и возводила на пьедестал.

Сопровождая ссутулившегося, медленно бредущего Леонарда в элегантный, убранный коврами холл девятнадцатого этажа, Энрике с изумлением осознал, что в одно мгновение будто бы шагнул на одно поколение назад, когда мужчинам позволялось рассуждать о высоких материях, пока женщины опорожняли мешки с мочой и меняли потные рубашки. Как только они оказались там, где их никто не мог услышать, Леонард повернулся к Энрике и, слегка споткнувшись, ухватился за его правую руку. По твердо сжатым губам и испытующему взгляду Леонарда можно было понять, что он собрался говорить об очень важных вещах. Почти наверняка — о финансах. Энрике вдруг испугался, что это связано с их квартирой.

Восемнадцать лет назад, после рождения второго ребенка, Маргарет и ее родители настояли (впрочем, Энрике не особенно сопротивлялся) на переезде из квартиры с двумя спальнями, за которую они каждый месяц платили вполне доступную им сумму в 900 долларов, в трехспальную, чтобы не ущемить старшего сына четырех с половиной лет, теряющего статус единственного ребенка, еще и тем, что ему придется делить комнату с новорожденным. За пару лет до этого Леонард продал бизнес, который сам в свое время основал, выручив миллионы. Они с Дороти предложили купить кондоминиум, который нравился Маргарет, но стоил 850 тысяч, что было неподъемно для Энрике. Поэтому, когда Леонард спросил, могут ли они позволить себе 1800 в месяц, требующиеся на содержание квартиры, и Маргарет сказала «да», Энрике знал, что ее уверенность не вполне оправданна, учитывая превратности его карьеры. У Маргарет была постоянная, хорошо оплачиваемая работа — 80 тысяч в год, но этого не хватало, чтобы покрыть все расходы, и уж тем более не могло хватить, если счета за квартиру увеличивались вдвое. Энрике считал, что это неправильно — жить в квартире, принадлежащей ее родителям, настаивал, что нужно взять кредит, который ни один банк все равно не одобрил бы без поручительства Дороти и Леонарда. В нем говорила гордость, а не рассудок: не было никакой надежды, что они смогут оплачивать одновременно и кредит, и текущие расходы. Маргарет не поддержала его претензии на независимость.

— Это мое наследство, — заявила она. — Я просто получаю его заранее.

Мать осторожно согласилась с мнением дочери по поводу их щедрости, сказав, как глупо, на ее взгляд, поступают «богачи, которые сидят на своих деньгах, пока не умрут. Зачем? Они что, хотят, чтобы дети с нетерпением ждали их смерти?». Дороти рассмеялась, словно это была удачная шутка, а не тонкое наблюдение, достойное, положим, извращенного ума Бальзака. При такой трактовке как-то упускалось из виду, что деньги не были переданы Маргарет; подарено было право использования собственности, но сама собственность по-прежнему принадлежала Дороти и Леонарду, и Энрике прекрасно понимал, почему они так решили.

Ему исполнилось тридцать, они состояли в браке уже семь лет, и осмотрительные, прагматичные и циничные Дороти и Леонард должны были учитывать, что этот союз, хоть и осчастливленный появлением двух внуков, мог закончиться разводом. Следовательно, стоило исключить любую возможность распрей вокруг квартиры, к которым обычно приводит человеческая жадность. Энрике одобрил их осторожность, потому что его как писателя восхищало, какое значение Золя, Диккенс и Бальзак придавали этому начисто лишенному романтики материализму. Он завидовал романистам XIX века — ведь в те времена литературе позволялось детально изучать подобные вещи. Если оценивать его с позиции этих книг, родителям Маргарет нельзя было ему доверять. Неуклюжий, нищий, помешанный на самом себе писатель, который работал в Голливуде, — там ему легко могли вскружить голову (и не только голову) лесть и свежесть кожи какой-нибудь амбициозной актрисы или коварной администраторши, и тогда их дочь осталась бы с двумя детьми на руках. Если бы квартира была записана на них обоих, он мог бы претендовать на уменьшение алиментов. Одному богу известно, какой еще хитрый ход мог бы выдумать его адвокат.