Прекрасные авантюристки - Елена Арсеньева

Пришли во дворец. Царевич снова запросился погулять. Марья Федоровна пыталась его удержать: дескать, уже на стол накрывают, вот откушаешь — и гуляй себе, но в мальчишку словно бес вселился. Так всегда бывало, когда кто-то осмеливался ему перечить.

Марья Федоровна гладила его по голове, уговаривала, насыпала полные пригоршни орешков — и уже почти успокоила, как принесло Василису.

— А что день на дворе сияет! Что ребят на дворе, царевич, милый! — запела сладким голосом. — Пойдем-ка погуляем до обеда, покажу, чем там забавляются.

И, даже не поглядев на царицу, словно той и не было здесь, схватила Дмитрия за руку и повела вон из горницы.

Того и вести не надо было! Мигом вырвал руку у Василисы, стремглав слетел по лестнице — и тотчас со двора зазвенел его веселый голос.

Марья Федоровна и не хотела, а улыбнулась: «Может, птицу какую ребята принесли? Ладно уж, пускай повеселится дитя». И почти в ту же минуту послышался крик няньки Арины. Отчаянный, пронзительный, душераздирающий!

Марья Федоровна помертвела и несколько мгновений не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Царевич! — собственный крик вернул ей способность двигаться. Не помнила, как слетела с лестницы, как оказалась во дворе. И тут снова подкосились ноги при виде Арины, которая стояла на коленях и поддерживала голову лежавшего на земле Дмитрия.

Горло его было в крови. Рядом, на земле, лежал окровавленный нож, а чуть поодаль, озираясь затравленно, словно волки, стояли Битяговские с Качаловым да Оська Волохов, которого все силилась прикрыть собой Василиса…

Спустя немалое время прибыли из Москвы расследователи во главе с князем Василием Ивановичем Шуйским. Принялись расспрашивать народ.

Выходило, что дело было так: когда мамка Василиса вывела царевича во двор, к нему подошел Осип Волохов и сказал:

— Дивно хорошо у тебя ожерелье новое, царевич. Дай-ка погляжу.

Мальчик вскинул голову, красуясь. В это время Осип резко тряхнул рукой, и из рукава его высунулся нож, которым он и чиркнул по горлу царевича. Тот упал, как стоял, заливаясь кровью… Кормилица Арина Жданова бросилась к нему, прижала к себе и принялась кричать, взывая о помощи. Осип же и Битяговские рвались к нему с ножами и пытались оттащить Арину.

На крик из дому выскочила царица и ее родня. Суматоха поднялась страшная! Брат царицы Афанасий схватил царевича — никто не мог понять, жив мальчик еще или мертв, — бегал с ним туда-сюда. Марья же Федоровна словно обезумела. Вместо того чтобы оказать помощь сыну, она схватила валявшееся в стороне полено и принялась что было мочи охаживать Василису Волохову. Потом упала без чувств. Битяговские и Волоховы с Качаловым рванулись было бежать, однако в ворота ворвался народ.

Оказывается, тревогу поднял Огурец, пономарь церкви Спаса, который в эти минуты стоял на колокольне и видел оттуда все, что происходило на царском дворе. Он и ударил в набат.

Суматоха на царском дворе воцарилась необычайная! Когда люди несколько угомонились, им сообщили, что спешно унесенный в дом царевич умер от потери крови. Битяговских с Качаловым и Осипом Волоховым народ забил до смерти.

Ко времени приезда следователей — их возглавлял Василий Шуйский — царевича уже похоронили. Могилку его князь Шуйский видел, ну а трупа, конечно, видеть не мог. Все, что князю оставалось, это снять допросы со всех присутствовавших. Что он и сделал со всем тщанием. Опросил десятки горожан, селян, жильцов, слуг, холопов… Не снял допроса только с царицы Марьи Федоровны и брата ее Афанасия. Царица-де лежала в горячке, ну а Афанасий Нагой куда-то безвестно отлучался и воротился в Углич только в последний день работы следователей. К тому времени князь Шуйский уже сделал вывод из происшествия.

Выходило, что дети играли в тычку острыми ножами, царевич взял да сам себя и поранил. Ведь известно, что он страдал черной немочью, вот тут и случился, на беду, такой припадок. Битяговские, нарочно присланные следить за порядками в Угличском дворце, кинулись к мальчику на помощь, но глупая нянька Арина Жданова, по бабьему своему неразумению ни в чем толком не разобравшись, подняла крик и учинила переполох. Царица и ее родичи приняли Битяговских, Волоховых и Качалова за лиходеев и учинили с ними расправу — вместо того чтобы помощь подать раненому. Неудивительно, что он умер от потери крови. То есть виновных и искать не надобно — виновны во всем одни только Нагие. Они за царевичем недосмотрели, по их наущению погубили безвинных людей. Им за все и ответ держать!

Такой доклад был срочно отправлен в Москву, к царю Федору Ивановичу (читай — к его шурину Борису Федоровичу). Почти незамедлительно после этого прибыл государев гонец с распоряжениями покарать всех примерно.

Марью Федоровну постригли насильственно и в закрытом возке увезли в Выксунский монастырь. Нагих сначала пытали в темницах и застенках, добиваясь признания, что царевич убил себя сам (эти глупые люди почему-то никак не желали соглашаться с выводами следователей и самого князя Шуйского, все пытались обвинить Битяговских!), а потом разослали по дальним монастырям и селениям — под самый строгий надзор властей. Двести обывателей Углича погибли под пытками, множеству народа урезали языки, большинство населения было приговорено к ссылке в Пелым. Пока осужденные собирались, первым в Сибирь отправился колокол церкви Спаса, включенный в огульную опалу угличан. За то, что возвестил о нападении на царевича.

В Москве, впрочем, ходили слухи, что истинную правду о случившемся в Угличе знает только князь Шуйский.

На самом же деле знал ее совсем другой человек — Афанасий Нагой… Но не сказал он этой правды ни под пытками Шуйскому — из ненависти к Годунову, ни даже сестре своей Марье Федоровне — из жалости к ней. Так и пошла весть по земле Русской: умер-де в Угличе царевич Дмитрий.

Умер. Нету его больше. Царство ему небесное!

Аминь.

И та, что звалась его матерью, тоже все равно что умерла в заснеженной лесной глуши. Царство и ей небесное, бывшей государыне Марье Нагой!

Она провела здесь четырнадцать лет, а смирения — последнего прибежища отчаявшихся душ — так и не обрела. Мало того, что ее лишили последней радости в жизни, так еще и загнали в эту Тмутаракань, на край белого света, заперли в убогой келейке, приставили сторожей, от которых Марфа не видит ничего, кроме грубости и поношений. Какие-то звери в образе человеческом! Держат на хлебе и воде, ни шагу за порог сделать не дают, никого к опальной инокине не подпускают. Ну что ж, все понятно: страшится Борис, что хоть кому-то обмолвится она об истине — не той, которую представил ему верноподданный хитрый лис Василий Шуйский, а об истинной правде о том, что произошло в тот страшный день в Угличе, вот и содержат инокиню, будто самую страшную преступницу.

Разве удивительно, что не смягчалось ее сердце? Разве странно, что скорбь о сыне сменялась в ее душе приступами бешеной злобы против Годунова? Ненависть к нему сделалась смыслом ее существования. Некогда, во дворце Грозного, молоденькая Марья Нагая жила одной мечтой: родить государю сына, чтобы избегнуть страшной участи своих предшественниц, не оказаться заточенной в монастыре. Сына она родила, но монастыря так и не избегнула. И теперь молила господа, мечтала об одном: покарать злодея! Покарать Годунова!