Годы странствий Васильева Анатолия - Наталья Васильевна Исаева

Анатолий Васильев. Без истеричных воплей и психодрамы, без эмоциональных и криминальных переживаний. Увидеть ту, что делает должное. Приносит жертву, выжигает площадку, кладет конец спокойному существованию этой цивилизации, этого гладкого мира. Царевна, пришедшая извне — с набором своих волшебных снадобий или страстных заклинаний, — но пришедшая прежде всего — закончить, сжечь, не оставить камня на камне… Не история преданной женщины, что не совладала с нанесенным оскорблением: история заката цивилизации. Кто вспомнит — прошу: самое начало 20‐х годов, Освальд Шпенглер, «Закат Европы» («Der Untergang des Abendlandes»), то пророчество, что прорастало и вышевеливалось добрую сотню лет. А вы разве не заметили? А взрывы, что потрясают, а дыры, что обваливаются? Что, вам все еще кажется, — это просто чья-то злая воля, или чья-то обида, или чья-то болезнь и нищета? Вы вполне уверены? Думаете, и снадобье найдется, и лишай залечится? Может, все гораздо проще — может, просто время этого мира вышло, кончилось, и даже на бетонной шероховатой стене небоскреба явственно проступает та самая надпись… Все измерено, взвешено и найдено мелким, все оказалось недостаточным… как хляби небесные — разверзаются новые времена, — а они не приходят без боли, без огня, без катаклизмов.

У Васильева заход к этому новому иной, с другой стороны. Да что ему политика, он и газет-то не читает, и с интернетом не очень в ладах. Но вот уроки по Шекспиру — года два, два с половиной назад, в последней (на самом деле — последней!) лаборатории, на Сретенке, в зале «Глобус». Я сидела в углу, в сторонке и видела пробы «Отелло». Ну и где там прикажете искать ревность или доверчивость, или что уж там такого человеческого мы желаем непременно видеть в ренессансной трагедии? Есть просто мир черный и белый, есть мавр, который сам по себе — другой, иной, не из прибродившего, кислого теста, — он из опресноков, из другой культуры, — он простодушен, потому что культура эта только рождается, он не умеет хитро завязывать узлы на платке, его заклинания наивны, он весь стоит на каком-то очень простом камне — вопреки цивилизации, ловкости, накопленным лекалам и образцам культуры, он весь еще в первозданном порыве свежести и становления: без изысков постмодернизма, без повторений, без упражнений. Он не знает, что это такое, — и потому ни с кем не может найти общего языка, — у него нет языка, даже чтобы спросить: что же это такое — для тебя, любимая, — вот эта правда, вот эта верность, вот эта добродетель?.. Он трижды целует спящую Дездемону: «…не воскреснет сорванная роза… прежде запахом хоть надышусь. / Еще раз поцелую. / …в последний раз, сладчайший и прощальный раз». Для него поцелуи эти — не хитросплетения слов, а сама его кровь, и само его тяжелое дыхание, и смертельный завет, — а иначе не может. Вот оно, истинное противостояние, названное художником: варварство и цивилизация. Или, если будем храбры сами с собой: мучительное предвосхищение прихода новой, чуждой культуры.

Господи, когда я думаю, что совершенно аполитичный, абсолютно вне сферы массмедиа живущий Васильев слышит что-то — одним лишь чутьем на эстетику, как специальная служебная собака, натренированная на след прекрасного, на след истины (а у Платона ведь они совпадают, — даже страшно — вот построил нечто прекрасное, а оказалось: открылась истина, — вот он наш мир, целиком отражается в осколке Красоты), — я слышу и другое: для него в этом устроенном мире места нет. В Москве мэр — ну, не Лужков, так кто-то другой, пожиже, все одно — истеблишмент; в Греции покруче — правые, националистические газеты на одной стадной интуиции начинают радостно рвать художника на части, потому что чуют чужое…

От режиссера Васильева ждали прежде всего его виртуозной работы со словом, его знаменитой «вербальной техники», реально возвращающей архаике интонации первозданной страсти. Фестиваль согласился на его предложение вначале провести семинар со специально отобранными актерами. На конкурс в конце февраля пришли двести пятьдесят человек, к моменту постановочных репетиций в мае на сцене осталось сорок пять…

А вот в результате, не угодно ли, — прекраснейший спектакль, чистая эстетика, без примеси политической конъюнктуры! Красная тавромахия в античной орхестре, красные столбы, что окружают ритуальный круг, — корабельные мачты Ясона, а может — это шесты с натянутыми веревками, с флажками, что веселят людей на каком-нибудь сельском празднике (визуальная идея и свет — Анатолий Васильев, сценограф — Дионисис Фотопулос / Dionisis Fotopoulos)… Стонет вначале Медея за красной занавесью в хрупком бамбуковом шалаше на скене. Распевает «аманэ» (αμανέ), заранее тянет свой погребальный плач-проклятие. Кормилица успокаивает, Педагог объясняет, а она только стонет, гудит словами Еврипида, — за кровавой занавеской выплачет, выплюнет свою боль, а потом выйдет дело делать. «Коринфские женщины!» — обратится она к хору, и пойдет, закрутится действие… Где уж там успеть подняться до возвышенной величавости античной героини? Эта Медея будет вязать себе запястья и щиколотки корабельной веревкой, гонять Ясона черной нижней юбкой, как быка мулетой матадора… Потому как все действие выстроено по канону корриды, или нет, — скорее деревенского «бычьего» праздника, по образцу древнейших игр на Крите, где искуснейшие акробаты и танцоры храбро вились и кувыркались вокруг украшенного цветами быка — прежде чем принести того в жертву. Вот и для режиссера все происходящее скорее сельский календарный праздник, что повторяется из года в год. Заклание быка, — не убийство, но жертвоприношение, в котором принимают участие и протагонисты, и участники праздника: играющий, поющий, пляшущий хор. Красная коррида на круглой арене, усыпанной кровавой крошкой (землей), грязноватыми цирковыми опилками… Сама царица Медея (как единственный матадор), которой предстоит сразиться здесь с мужчинами — сразу с несколькими быками (не исключая и ее собственных мальчиков-близнецов)… Если в привычном (и рутинном по чувствам) тексте Еврипида эта мрачная волшебница Медея вечно глядит на окружающих «набычившись», то здесь она входит резким лезвием ножа, снизу — да прямо в пах, в селезенку — в наш цивилизованный Коринф аккуратного стада протагонистов, одетых в белые длинные рубахи почти до полу, в кожаные куртки-жилеты, — в круг этих героев-мужчин, подпоясанных черными ремнями, по-своему опасных, ловких, беззастенчивых.

Конечно, Васильев не был бы Васильевым, если бы не попытался изнутри взорвать всю привычную структуру античной драмы… Эпидавр ахнул, когда взглянул сверху на красную орхестру, обнесенную красным же забором-барьером и по щиколотку засыпанную красной землей, которая, похоже, уже впитала в себя немало крови! На этой красной жаровне будет петь, биться в судорогах, вертеться и плясать, делать рискованные трюки черно-белый хор коринфских женщин (художник по костюмам — венгр Чаба Антал /