Камрань, или Невыдуманные приключения подводников во Вьетнаме - Юрий Николаевич Крутских

Ой, не хотел бы я быть на месте дежурного в этот момент! Да и на месте командира, честно говоря, не очень. Он, бедняга, после такого доклада на несколько минут потерял дар речи. Так и стояли они молча, пялясь друг на друга: выпучивший глаза командир и часто моргающий дежурный.

— Я что-то, бл…, не совсем понял… — обретя наконец возможность выражать свои мысли, плотоядно глянув на дежурного, медленно заговорил командир.

— Я только на полчаса оставил лодку — и что я вижу? Её уже всю засрали? Так, что ли? — Затем, подойдя к шахте люка, брезгливо глянул вниз и с интонацией, не предвещающей ничего хорошего, язвительно поинтересовался: — А там на моё кресло случайно ещё никакая сволочь кучу не навалила?!! — И выйдя наконец из оцепенения, грянул во всё горло:

— Дежурный!!! Развороти твою задницу! Ну что ты вылупился на меня бестолковыми глазами? Что у тебя на корабле происходит? Чем это ты здесь вообще занимаешься?! — Дежурный, красный, как переходящее почётное знамя, с каплями пота на наморщенном гармошкой лбу, разводил руками и безуспешно пытался что-то промолвить.

— Ну что ты тут встал, как столб обоссанный? Я тебя спрашиваю?! И не хер тут делать удивлённых движений руками! Большой сбор объявляй! Всех вниз! Большую приборку, живо! Где старпом? Нет??? На базе??? Помощник? Помощника ко мне! Тоже нет??? А-аааа!!! Всех на борт! Запрещаю сход… всех драть… всё драить… — неистовствовал командир.

Большая приборка с кратковременными перерывами продолжалась ровно неделю. Всё это время экипаж в полном составе жил на борту, не было лишь главных действующих лиц: Рожкина и замполита. Первый от грандиозного позора подался в бега, а второй, по слухам, усиленно занимался его поисками в окрестных лесах.

Через неделю на трапе и в центральном посту наконец-то перестало вонять. Всё было тщательно отмыто и продезинфицировано. Большую приборку решено было закончить. Во всех внутренних помещениях пахло дешёвой парикмахерской: неотвязный парфюмерный дух густо заполнял все отсеки. На бюро вахтенного, в штурманской рубке и во всех закоулках центрального поста стояли открытые флакончики народного одеколона «Сирень».

20

Ароматерапия и ностальгия

С тех самых пор запах сирени у меня стойко ассоциируется с подводной лодкой. Лишь только по весне в палисадниках распускаются эти нежные цветы, как на меня тут же наваливаются воспоминания боевой молодости. Где бы ни находился, стоит только закрыть глаза — и я уже вижу ряды красных маховиков на колонках аварийного продувания в центральном посту, жёлтые коробки батарейных автоматов, сплетения электрических кабелей и трубопроводов ВВД над головой. Вновь маячат перед глазами багровые звёзды на крышках торпедных аппаратов и, конечно же, возникает в памяти тот вертикальный трап в шахте боевой рубки, где щедрой рукой нашего химона[16] этого одеколона вылито было литров пятьдесят, не меньше.

Несколькими годами позже, когда вооружённые силы уже агонизировали и благополучно разваливались, когда бравые адмиралы, растащив и распродав остатки флота, строили себе в центре Владивостока террасами спускающиеся к морю коттеджи, большинство кораблей и подводных лодок было выведено из боевого состава. Они либо стояли в отстое в ожидании продажи китайцам на металлолом, либо проржавевшими тушами валялись на многочисленных кладбищах брошенных кораблей.

Проезжая мимо одной из таких бухт в окрестностях Владивостока, где на отмели догнивало несколько полузатопленных субмарин, я по известным мне признакам среди других подобных узнал её — нашу. Жалкой железной рыбиной беспомощно лежала она на прибрежных камнях, выброшенная из моря каким-то безжалостным великаном. На некогда гладком угольно-чёрном, а ныне облезлом и ржавом корпусе в грязных потёках топлива, в струпьях отвалившейся краски зияли многочисленные раны. Словно вновь предстали перед глазами те шокирующе-откровенные фотографии из докторского учебника для фронтовых хирургов. Из резаных отверстий в борту (охотники за металлоломом поработали) вскрытыми внутренностями торчали красноватые рёбра шпангоутов, артерии трубопроводов, бурыми оголёнными органами лоснились округлые бока воздушных баллонов высокого давления.

Влекомый необъяснимой смесью ностальгических чувств, я добрался до этих жалких останков и с трепетом ступил на знакомую ржавую и облупленную палубу. Осторожно, держа в одной руке фонарь, спустился по вертикальному трапу. Густая тьма обступила меня со всех сторон. Лишь где-то высоко над головой, в горловине рубочного люка, качался ослепительный диск далёкого неба.

И представьте себе! Здесь, среди затхлого букета тяжёлых испарений, в спёртом воздухе замкнутого пространства, безошибочно распознавался лёгкий аромат всё той же сирени! Это через столько-то лет!

Острый луч бесстрастно вырывал из мрака знакомые очертания центрального поста, из чулана памяти тонко повеяло чем-то забытым, до боли знакомым и близким. С новой силой нахлынули воспоминания.

— А ведь прошло-то всего ничего: лет десять, и вот уже всё, конец, — печальным откровением промелькнула в голове мысль. — И ничего не осталось от того былого величия, от грозного красавца-корабля, когда-то живого и дышащего, — лишь груда мёртвого железа…

Глядя на это запустение, постороннему человеку трудно было бы поверить, что когда-то здесь кипела жизнь. Резко звучали слова команд, круглосуточно горел свет, привычно, как-то уютно и совсем по-домашнему гудели механизмы. И обитали люди… Это был наш дом!

И тут, как током пронзённый, я почувствовал: подводная лодка, даже такая жалкая и брошенная, — это не груда ржавого железа, это душа — моя и тех, кто когда-то сросся с ней, был её маленьким винтиком и неотъемлемой составной частью! От нахлынувших ли чувств, от поднятой ли пыли у меня назойливо засвербело в носу.

Пригибаясь, чтобы не удариться головой о сорванные с подволоков, болтающиеся на остатках креплений приборы, осторожно ступая по хрустящему битому стеклу, я прошёл во второй отсек. По обеим сторонам узкого коридора зияли чёрные провалы взломанных рубок и кают. Вокруг царили хаос и запустение. Вездесущие мародёры уже успели поснимать всё, что можно вынести и продать. Массивная деревянная дверь на роликах, ведущая в кают-компанию, была сорвана с направляющих и валялась в коридоре на полу, закрывая лаз в затопленную аккумуляторную яму. Дрожащий луч выхватывал из мрака скошенный к борту пробковый подволок и остатки того многофункционального стола под ним, на котором мне когда-то удавалось так сладко поспать. Слёзы предательски подступили к глазам (значит, то была не пыль), и мне пришлось-таки несколько раз хлюпнуть носом.

На полу лежали рассыпанные стопки отсыревших бумаг. Я нагнулся. В расплывчатом пятне фонаря прыгали машинописные буквы, складывающиеся в знакомые названия: «должностные инструкции», «планы мероприятий», «акты списания», «приказы»…

А вот и что-то до боли знакомое!

Я поднял