Живу, пока люблю - Татьяна Львовна Успенская-Ошанина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не может быть, чтобы он не любил свою мать. Почему же так отстранён? Слишком сдержанный? Или его любовь ткёт холод?
Выступали представители Министерства культуры, хвалили голос усопшей. Выступал директор кинотеатра, в котором она пела в течение тридцати лет, плакал и, всхлипывая, превозносил её до небес. Выступали постоянные посетители кинотеатра, и друзья, и соученики. Лился фимиам над гробом и понурыми согражданами.
Плакал свёкор — по его щёкам, по скошенному подбородку текли слёзы.
А Евгений — остров разреженного воздуха, остров низких температур. От него к ней пробирались посланцы вечной мерзлоты. Мозаика из остроугольных, звёздчатых льдин рассыпалась в ней и впилась в её плоть и породила в ней злость. Он не любит. И не любил. Зачем тогда?… Но тут же сама себе честно ответила: «Я взяла его, а не он меня!»
Это не отрезвило. Она боролась сама с собой — броситься к нему и замолотить по нему, железобетонному, кулаками: «Это же мать твоя! Выдави хоть одну слезу!»
Фоном звучали из магнитофона песни, которые мать Евгения исполняла, то чуть громче, то чуть тише, в зависимости оттого, кто говорил. Голос уборщицы кинотеатра, маленькой мышки в сером платке, совсем тонул в них. Из длинного рассказа только и разобрала Вера: Евгений в возрасте семи лет вышел на сцену вместе с матерью… «Свитер в полоску, улыбался и болтал без умолку. Головку держал вот так, чуть набок…» — плачущий голос эти слова произнёс чётко.
Евгений теперь приходит домой днём, вместо свекрови, и, пока Вера спит, возится с детьми. Он сменяет отца, который принимает вахту в девять утра.
О чём говорит Евгений с детьми? Читает ли им? Гуляет ли с ними? Она не знает. Днём она не может продрать глаз, как от тяжёлого похмелья.
Первые месяцы после рождения сына, ещё в своей семье, пыталась вставать пораньше, но Евгений этого даже не заметил.
Сама хотела бы не зависеть от свёкра, но что делать ей, если пробуждается она к активной жизни лишь с закатом солнца?! Солнце уходящее — начало её активности. И только в это время существуют для неё дети, которых при свете дня ей не увидать. Она заставляет их учить стихи и читает им. Но отрезок их общения короток, они выскальзывают из её жажды сразу подарить им мир, бушующий в ней, начинают носиться и драться. Она орёт на них. Они не слышат.
Ей же нужна тишина, а тишина наступает лишь после двенадцати ночи, когда Евгений всех накормил, детей вымыл и уложил и сам свалился без сил. Только ночью шуршат вокруг чужие жизни, к которым она причащается, жизни поэтов и художников, сменяются, как в фильме, сюжеты их творений. Только ночью улавливает она движение земли и звёзд, ветра и снежных масс. Ночи с детства подарены ей для жизни. Ночи созидают её, раздвигают до размеров Вселенной, ночью она становится кладезем знаний и ощущений, может рисовать, читать, писать рассказы.
Днём она глохнет и слепнет.
И ещё дома вокруг неё жила суета: пищали племянники, кричали по телефону сёстры, гремела кастрюлями мать. Звуки донимали её и мучили болью. День — это вытаращенные глаза, судорожные движения. Она тяготилась днём, делающим людей слепыми и глухими, и спасалась от него во сне.
В новой квартире она тоже не смогла заставить себя вставать раньше.
4
Наступил вечер, когда Евгений не вернулся к ужину. Ещё вечер. Ещё. Теперь ей самой приходилось кормить, купать и укладывать детей. Несколько часов дня, пока она спала, отнимали у Евгения рабочее время, и он стал работать вечерами.
Она не знала, чем конкретно он занимается. Из редких отрывочных телефонных разговоров поймала слова: «компьютеры», «программы», «ремонт». И создала в своём воображении картину: Евгений с Михаилом открыли фирму, чтобы чинить компьютеры и писать программы.
Однажды, когда он явился в два часа ночи, она преградила ему путь в спальню и спросила:
— У тебя есть женщина?
Он буквально вытаращил глаза:
— Откуда ты взяла эту глупость?
— Ты со мной не спишь. Мужчина не может жить без женщины.
— Ещё как может!
«Зачем же ты женился, если ты можешь жить без женщины?» — чуть не спросила. Не спросила. Сказала:
— Но я знаю тебя мужчиной. Ты — полноценный мужчина.
— Был, — сказал Евгений и, чуть отстранив её, прошёл в спальню.
— Но ты же не монах! — рассердилась она.
— Монах?! Да, я монах. Женщины у меня нет и не будет.
Она хотела сказать: «Тогда разойдись со мной!», но не сказала. Она не сможет жить без него. И детей он с ней не оставит.
«Он никогда не дастся тебе, как не дался мне».
«Зачем он тебе такой?!» — спросила её тогда Инга.
— Ты совсем не любишь меня? — снова подступила она к нему.
Он уже лежал с книгой в руках, отключившись от неё за то время, что она говорила сама с собой. Вихри крутились в ней, как крылья работающей мельницы, и разрывали её изнутри.
Глаза — детские, невинные, непонимающие, кроткие:
— Ты мать моих детей. Конечно, я люблю тебя.
— Но ведь ты не спишь со мной. Как же мне жить?
— Я не могу, — виновато сказал он. — Ты свободна.
— Для чего свободна? Для того, чтобы завести любовника? Для того, чтобы найти другого мужа? Для того, чтобы удавиться?
Он отложил книгу, сел, укрытый до пояса одеялом.
— Я очень виноват, — сказал он. Долго молчал. — Но я не могу, — повторил твёрдо. — Что же мне делать? Как помочь тебе?
— Может, ты врёшь? Может, у тебя есть женщина?
Он не рассердился, не раздражился. Он сказал тихо:
— Во-первых, я никогда не вру. Во-вторых, у меня нет женщины. В-третьих, у меня никогда не будет женщины, у меня больше не может быть женщины.
Она вынеслась из спальни вихрями, крутящимися внутри. Те же вихри завертели её по дому, сунули ей в руки холсты, спички, кинули к ванной, бросили холсты в ванну, подожгли.
Евгений в разных плоскостях, в разных измерениях горел, корчился перед ней, и огонь, пожиравший её жизнь, её большое чувство, усмирял вихри, разрывавшие её на части.
Струя воды прижала огонь к дымящимся холстам, будто заяц уши прижал к трусливой спине.
— Что ты делаешь?! Зачем ты делаешь это? Прости меня! — Он обнял её и гладил по голове. — Прости меня. Но я в самом деле не могу. Что же мне делать? Я испортил твою жизнь. Я виноват перед тобой. Я не должен