Исключительные - Мег Вулицер

Жюль стояла и смотрела по сторонам. Она разглядела Гудмена Вулфа за оконной сеткой в столовой, в темной уже и закрытой комнате. Почему он там сейчас, когда все остальные здесь?

– Я на минутку, – сказала Жюль сестре.

– Я не буду дальше загружать машину без тебя, Джули, – заявила Эллен. – Я тебе не долбаная служанка.

– Знаю, Эллен. Мне надо кое с кем повидаться. Сейчас вернусь.

– Я вообще не хотела сегодня ехать, – негромко, словно сама себе, добавила Эллен. – Мама заставила. Она подумало, что это будет мило.

Жюль развернулась и пошла в столовую. Запахи, оставшиеся после завтрака, уже почти улетучились, и теперь их тут не будет целый год. Пока что она могла различить яичную примесь и какую-то органическую моющую жидкость; но все это было приглушенным и печальным, рассеивалось быстро, как дымный след от самолета в небе, а печальнее всего было видеть, как Гудмен Вулф сидит за столом у окна, сложив руки, прислонив голову к сетке, словно в глубокой, угрюмой задумчивости. Когда Жюль вошла, он поднял глаза.

– Хэндлер, – сказал он. – Ты что тут делаешь?

– Все уезжают. Я увидела тебя, и стало интересно, почему ты здесь сидишь.

– Ну ты же знаешь, – ответил он.

– Нет, – возразила она. – Правда не знаю.

Брат Эш вскинул голову.

– Я каждое лето через это прохожу, – сказал он. – Сегодня особенно тяжело.

– Мне как-то думалось, ты будешь выше этого, – честно сказала она.

– Что ты думаешь и как оно на самом деле – вещи совершенно разные, – ответил Гудмен.

– Наверное, – сказала Жюль, не совсем понимая, с чем она соглашается.

Тело Гудмена сузилось и вытянулось с начала лета, ноги уже не помещались в огромные сандалии. Он выплескивался из любого окружения, в какое попадал. Если бы он тогда встал и подошел к ней, взял за плечи и резко повалил на стол возле маленькой металлической стойки с бутылкой соевого соуса и солонкой со слоем рисовых зернышек сверху, она бы сделала с ним что угодно, сделала бы это среди бела дня, когда снаружи со всех сторон стоят обитатели лагеря, а некоторые даже заглядывают внутрь. Как только Гудмен уложил бы ее на этот стол, она взялась бы за дело, двигаясь, как одна из тех сексуальных фигурок в Фигляндии точно зная, что надо делать, поскольку по иронии судьбы как раз Итан Фигмен ее научил – и мультиками своими, и ласками-поцелуями, которые они безуспешно воплощали в жизнь.

– Жизнь суровая штука, – сказал Гудмен. – По крайней мере моя жизнь. Родители считают меня редкостным раздолбаем. Просто потому, что я не такой добросовестный, как Эш. Я хочу стать архитектором, как Фрэнк Ллойд Райт, знаешь? Но папа говорит, что я не все для этого делаю. Что все? Мне шестнадцать. И просто потому, что меня попросили из моей последней школы. И просто потому, что я не похож на Эш.

– Так нечестно. Никто не похож на Эш.

– Вот расскажи им это. Мне постоянно одно дерьмо достается, – сказал Гудмен.

– Тебе?

Никто его не ругал, насколько она знала. Он свободно шагал по земле, как избалованное, драгоценное вольное создание. Лето явно было для него лучшей порой. Здесь он мог работать над своими маленькими моделями зданий и мостов; здесь мог кайфовать, лизаться с девчонками, скользить сквозь безупречное, легкое лето. В конце концов он когда-нибудь остепенится, и все у него сложится, думала она.

– Они не должны так с тобой обращаться, – сказала Жюль. – У тебя огромный потенциал.

– Ты так думаешь? – спросил он. – Учусь я хреново. Никогда не довожу дело до конца, так мне говорят.

Он опять взглянул на нее.

– Ты забавный человечек, – сказал он. – Забавный человечек, попавший в ближний круг.

– Какой еще ближний круг? Не льсти себе, – ответила она, потому что именно такие слова порой говорили девочки парням, которые начинали вредничать и которых надо было слегка одернуть.

Гудмен лишь пожал плечами.

– Тебе разве не надо готовиться к отъезду или к чему там? – спросил он, показавшись вдруг очень сонным, начинающим отступать от нее, терять интерес.

– А тебе не надо? – сказала Жюль и двинулась, не дожидаясь ответа. Ей ни с того ни с сего пришло в голову, что освещенный коридор позади нее наверняка подсвечивает ореол, оставшийся от ее кудрявой и выцветшей завивки. Гудмен самонадеян, а она позволила ему вовсю распушить перья; был в нем этот изъян, точно так же как в ней изъян составляли ее собственные физические несовершенства и неуклюжесть. Но он вместе с тем был преисполнен возможностей, как и его сестра. Все стрелки указывали на Гудмена и Эш, и, конечно, ей хотелось следовать этим стрелкам. Только что Жюль и Гудмен вместе пережили миг, в который он чуть-чуть приоткрылся перед ней. Защищая его, она недоумевала, как его родители могут быть такими требовательными и придирчивыми. Гудмену Вулфу надо просто позволить существовать в естественной форме, растягиваться по всем поверхностям, возноситься над людьми, прикрывать глаза и шептать, а если переспросишь, он не повторит. Но в мире, вдали от «Лесного духа», свои напряги. Идиллия заканчивается сегодня, и она жалела его и себя, ведь ее собственная идиллия тоже заканчивалась.

Жюль потянулась к нему, чтобы обнять на прощанье, точно так же, как обнимала Джону Бэя, с таким же отмеренным уровнем близости, но услыхала позади шаги, а затем раздался голос сестры:

– Мы так и стоим на месте, пока остальные разъезжаются, Джули. Ты собираешься загружаться в машину или нет?

Жюль напряглась и увидела Эллен с матерью, которые обе были слишком ярко освещены сзади, так что силуэты их причесок напоминали, соответственно, клапан и колпачок. Разъяренная Жюль откликнулась:

– Я же тебе сказала, Эллен, я сейчас.

– Ехать далеко, Джули, – добавила мать, хотя голос ее был мягче, чем у Эллен.

Гудмен даже не представился. Просто кивнул им, бросил «Пока, Хэндлер!» Затем потопал прочь в своих буйволовых сандалиях и вышел через шаткую дверцу-ширму. Жюль тотчас услыхала крики: «Ага, вот он где!» И еще: «Гудмен, Робин взяла у мачехи «Полароид», и мы хотим тебя поснимать!» Жюль так и не довелось его обнять. Не довелось ощутить, как прижимается к ней костяная пластина его груди. Теперь его уже слишком долго не будет рядом с ней и остальными, они не то чтобы знали это – быть может, лишь чувствовали. Гудмен упрям и заносчив, но, теперь она знала, еще и уязвим. Он из тех парней, которые падают с дерева или ныряют со скалы и погибают в семнадцать лет. Из тех, с кем непременно что-нибудь да случится. Она ни разу не ощутит, как грудь его прижимается к ее груди – что за жалкое желание, девчачье, желание «смешного человечка», – хотя, конечно, она все же сумеет почувствовать, как бы это могло быть, ведь этим летом зажглось ее воображение, и теперь она могла почувствовать что угодно. Она обрела дар ясновидения. Но испытать это на деле помешали мать с сестрой, нелепо возникшие в дверном проеме столовой в самый неподходящий момент.