Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер

без борьбы и сопротивления? Ключ к разрешению загадки был, разумеется, в той позиции, которую заняли в отношении восстания Петлюры немцы. У нас настолько прочно укоренилась уверенность, что на Украине ничто не происходит против воли немцев, что неожиданный успех восстания многие стали объяснять прямым содействием и руководительством с их стороны. В действительности, однако, никакой прямой помощи немецкие войска повстанцам не оказывали; содействие их выражалось, пожалуй, только тем, что отдельные немецкие отряды охотно давали себя обезоруживать и таким образом снабжали войска Директории оружием. Но не помогали немцы и гетману. А без их помощи вся гетманская держава должна была моментально лопнуть, как мыльный пузырь.

Немецкий нейтралитет во время восстания Петлюры не объяснялся ни сочувствием повстанцам, ни (как некоторые говорили) злокозненным желанием оставить на Украине хаос и тем повредить Антанте. Лучшее объяснение этого нейтралитета заключается в приведенных мною выше словах, которыми лейтенант Бюттнер мотивировал прекращение дела П. о шпионаже: «Es macht keinen Spaß mehr»[91]… У истощенной, уставшей и разочарованной германской армии не было ни малейшей охоты проливать кровь ни за, ни против гетмана. Ей хотелось возвратиться поскорее домой: в этом заключалась вся ее политическая платформа.

Войска Директории вступили в Киев, на Софийской площади был устроен парад; самой Директории, приехавшей несколькими днями позже, была устроена торжественная встреча на вокзале. Произошла очередная — по счету четвертая — перемена власти.

Первые дни Директории живо напомнили мне начало ноября 1917 года, когда впервые над нами получили власть украинцы. Сразу в политике и общественности установился тот же грубоватый[92] и вызывающий тон. Но только на этот раз наши властители, имея за собой феерический успех поднятого ими восстания, чувствовали себя уже подлинными национальными героями. Поэтому время владычества Директории, — каких-нибудь шесть недель, — было временем самого необузданного украинского национализма и русофобства. И вместе с тем, это было время неслыханно-кровавых и жестоких еврейских погромов[93].

Единственное административное мероприятие, которое Директория успела не только декларировать, но и осуществить, было снятие всех имевшихся в городе русских вывесок и замена их украинскими. Центр тяжести приказа лежал не в том (как обычно бывает), чтобы каждый магазин имел обязательно украинскую вывеску, а в том, чтобы русские вывески были обязательно сняты. Русский язык не допускался даже наряду с украинским. Вывески же на иностранных языках не подлежали снятию. Приказ о немедленной украинизации вывесок — частным образом — мотивировался тем, что галицийские войска, которых Петлюра призвал освобождать Украину, были весьма сконфужены, когда они, овладев, наконец, Киевом, оказались в совершенно русском городе. Между тем для них-то русский язык был действительно чужд и мало понятен. И вот, уступая чувствам своих войск, атаман Коновалец издал свой исторический приказ, следы которого долго еще напоминали киевлянам об эфемерном владычестве Директории.

В большинстве случаев — там, где вывески содержали только фамилию владельца магазина, — реформа ограничилась изменением орфографии. В середине слов «и» были заменены «і», в окончании, напротив, «і» заменялись «и». Так, «Вишневскiй» превращался в «Вiшневський» и т.п. Твердые знаки исчезли безвозвратно. Ал. Яблоновский острил потом в одном фельетоне, что киевские спекулянты усиленно скупали в эти дни все твердые знаки, снимаемые с вывесок, рассчитывая при следующем повороте на большой спрос на этот товар. — Реформа имен нарицательных на вывесках была более радикальна. «Столовая» превращалась в «ідальню», «парикмахерская» — в «голярню», «женские болезни» — в «жиночи хороби».

Весь город в эти веселые дни представлял собой гигантскую малярную мастерскую. Улицы были полны лестниц, ведер с красками и т.п. Особые патрули расхаживали по городу и проверяли, исполнен ли приказ. В случае каких-либо орфографических сомнений они же разрешали их с авторитетностью академии наук…

Наряду с национализмом, Директория воскресила в усиленном виде еще одну традицию начальной эпохи Рады: соревнование с большевиками в левизне. Состав правительства был сплошь социалистический, причем преобладающее значение имели украинские эсдеки и украинские эсеры. В самой Директории руководящей фигурой был ее председатель Винниченко. Окруженный ореолом славы Петлюра был занят войсковыми делами. Остальные члены Директории — Швец, Андриевский и Макаренко — не имели значения. А Винниченко, всегда принадлежавший к наиболее левому флангу национально-украинского движения, стал тогда все более и более, как выразились бы теперь, «большевизанствовать».

Вопросы государственного строя возрожденной Украинской Народной Республики были совершенно не выяснены. Ясно было одно: родившаяся из народного восстания Директория должна была опираться на народные массы. В прежние времена такая предпосылка повела бы к установлению демократической конституции, всеобщего избирательного права и т.д. Но ведь с 25 октября 1917 года «nous avons changé tout cela»[94]: демократизм был объявлен опаснейшим из буржуазных предрассудков. Потому-то Директория, по примеру большевиков, предпочла ввести аристократию наизнанку. И воплощением этого псевдонародного принципа должен был явиться своеобразный представительный орган — «Трудовой конгресс».

По закону о выборах в Трудовой конгресс избирательными правами обладали три сословия: крестьяне, рабочие и трудовая интеллигенция. Собственники, промышленники и торговцы были лишены права голоса. При этом весьма любопытна была конструкция представительства от третьей группы — «трудовой интеллигенции». По инструкции о выборах в ее первоначальной редакции адвокаты, профессора и врачи были исключены из числа избирателей. Звание трудового интеллигента уделялось только сельским учителям, служащим и, — в качестве представителей медицины, — фельдшерам. По-видимому, кто-то обратил внимание Директории на вызывающий и карикатурный характер этой инструкции, и в конце концов наряду с фельдшерами были допущены и врачи. Адвокаты и профессора также удостоились права голоса. Все интеллигентские группы в своей совокупности имели, однако, столь ничтожное представительство, что их голоса не имели никакого реального значения.

Среди заинтересованных кругов города Киева перед созывом Трудового конгресса довольно горячо обсуждался вопрос: участвовать ли в этих выборах? Была образована комиссия из представителей советов присяжных поверенных и помощников присяжных поверенных, союза врачей, профессоров, союза младших преподавателей высших учебных заведений, союза инженеров, учителей и других интеллигентских групп. Этой комиссии, которая получила название «контактной», было поручено вынести решение по вопросу об участии в выборах, а при нужде и руководить самой выборной кампанией. Большинство в комиссии оказалось против бойкота, и в выборах мы участвовали.

Помню, как мы с д-ром Г.Б.Быховским и приват-доцентом А.К.Елачичем составляли, по поручению контактной комиссии, какое-то предвыборное воззвание. Помню и собрание адвокатов, на котором избирались представители на «губернский съезд уполномоченных трудовой интеллигенции». Помню, наконец, и самый губернский съезд.

Съезд заседал в зале Купеческого собрания и продолжался день или два. Выборы депутатов в конгресс производились по спискам, согласно пропорциональной системе. Все украинские группы