О теле души - Людмила Улицкая

Эта чертова забывчивость начиналась с завтрака, который она могла пропустить, считая, что он уже съеден, или позавтракать второй раз, позабывши о только что съеденном. Растворялось знание о том, что было только что, вчера, неделю назад, но чем дальше от сегодняшнего дня вглубь уходило воспоминание, тем крепче оно держалось.

Надежда Георгиевна взяла отпуск. У нее отпуска скопились за последние три года.

Пришел сын Миша. Она не могла вспомнить, когда видела его в последний раз.

– Что ты так долго не забегал? – спросила его.

– Мам, да я позавчера у тебя был, ты что?

И тогда она призналась, что стало плохо с памятью, все забывает… Миша был человек очень занятой, перегруженный своими делами, но в этот момент он сразу же понял, что надо включаться. И включился.

Он был далек от медицины, как от неба. Все дела его были чрезвычайно земными, в ту пору он торговал какими-то подмосковными участками, строил коттеджи, продавал, покупал, перепродавал. И он немедленно занялся матерью с той же четкостью и последовательностью, которая была в нем заложена. Может, как раз ею и заложена…

Он отправил ее по знаменитым и дорогим врачам – сначала к терапевтам и неврологам, которые прописывали ей те самые таблетки, которые она нашарила в интернете, делали какие-то вливания, но ничего не помогало. Становилось только хуже. Тогда Миша зашел по второму кругу – гомеопаты, китайцы с прижиганиями и иглоукалыванием, настоящий тибетский травник, работающий с переводчиком. Мишина жена Светлана, склонная к простонародной мистике, притащила к Надежде Георгиевне знаменитую колдунью в мужской меховой шапке, которая в принесенной с собой грязной кастрюльке вскипятила воду, насыпала в нее волшебного сора, долго смотрела на бурлящие в воде ошметки корешков, потом воду остудила, смешала с каким-то маслом и обмазала Надежде Георгиевне уши, нос и рот, а остаток велела выпить… Дрянь какая-то.

Когда старуха ушла, Надежда Георгиевна пошла в ванную, смыла волшебное снадобье и сказала: «Всё, дети… Genug… Finita la commedia3… хватит».

Кажется, это было последнее в ее жизни решение.

Мир ее сжимался, белые пятна ускользнувших и забытых вещей расширялись, уходили имена людей, названия книг, воспоминания не только вчерашнего дня, но и драгоценные зарубки детства: как укусила собака во дворе, как пролила чернила на белый школьный фартук, как сломала ногу, сдавая нормы БГТО в шестом классе. Забыла мать, отца, мужа… И растворилось все абстрактное, отвлеченное, что было добыто в жизни чтением, учением, общением с людьми. Все огромное библиотечное знание, которым она так дорожила. Мысли как будто спускались с высоты в низинку, где чайник на плите – забыла, опять забыла, весь выкипел и почернел… сын принес электрический… вот рычажок, вот огонек горит…

Пришла дочь Лида. Надежда Георгиевна приветливо улыбнулась, кивнула и спросила: «Как ваши дела, дорогая?..» Лида заплакала.

Сын поместил Надежду Георгиевну в особый, за большие деньги, дом престарелых в Подмосковье. Ей там было хорошо, она успокоилась – выпадение слов ее уже больше не мучило, отчасти потому, что они покинули ее окончательно и больше не раздражали своим временным отсутствием, отчасти потому, что ей кололи специальные препараты, укрепляющие и успокаивающие, от которых она все больше спала. Иногда она вставала, садилась в красивом сиреневом халате у окна и смотрела. Там была снежная успокоительная белизна, и она сливалась с той, которая простиралась внутри нее и прежде так мучила. Теперь эта внутренняя пустота была совершенной, в то время как прежняя была пятнистая, хаотическая, в ней происходила борьба за окрашенные любовью, беспокойством, жаждой деятельности островки, была подвижной, как в детской игре, игре… игре… нет, название забыла… Теперешняя белизна была не тревожная, не опасная, как бывает в операционных, а совсем иного рода – успокоительная, тихая, вызывающая доверие. Равная плотному и мощному снежному покрову, открывающемуся за окном…

В то утро Надежда Георгиевна съела с помощью медсестры овсяной каши и творогу, выпила кофе с молоком, который всегда пила по утрам, и долго сидела перед окном, предаваясь чувству белизны внутри и снаружи, без начала и без конца… И сидела в сосредоточенном оцепенении до того мгновения, пока эту неподвижную белизну вдруг не разорвал целый пучок синих молний, и одна из них ударила ей в голову. Этот удар взломал эту успокоительную белизну, она треснула с тонким звоном и оказалась всего лишь завесой, и завеса эта упала.

Надежда Георгиевна вскрикнула. Картина, открывшаяся ей, была гораздо больше того мира, в котором она жила. Ни пробелов, ни пустот – плотная и прекрасная ткань была космосом, в котором и земля, и все живое на ней, и все знания растений, микробов, муравьев, слонов и людей собраны были вместе и общались между собой, перетекая одно в другое. Это было знание полное, совершенное и постоянно прирастающее.

Всю жизнь она читала книги, заполняла каталожные карточки и удивлялась тому, как много на свете всякого разнообразного, несты-кующегося между собой знания. А когда пришел компьютер, оказалось, что границы знаемого простираются гораздо дальше, чем казалось прежде. И она училась ходить по новым тропинкам…

Но здесь был мир не учения, а совершенного знания, и границ ему не было… Все, что она знала из книг – от школьного учебника по грамматике до хрестоматии по истории Древнего мира, от доказательства пифагоровой теоремы до строения флоэмы, – было лишь малой частью открывшегося ей пространства.

…Этот умный хаос приглашал ее к себе, он в ней нуждался.

«Где очки?» – мелькнуло. Но тут же поняла, что зрение ее прекрасное и видит она все иным образом, чем прежде, как будто не в привычном трехмерном, а в каком-то ином измерении. Это была великая красота, про которую она догадывалась, сидя в своей библиотеке, в отделе новых поступлений, но не мыслила, не надеялась увидеть себя в этом месте, и она наполнилась счастьем до отказа, до потери собственных границ? потому что почувствовала – принята сюда навсегда, и то, что она любила больше всего в жизни – учиться, узнавать новое и расширяться своим знанием до самых далеких точек, которые только могло вместить ее заболевшее, перегруженное, уставшее от работы сознание, – всё ей было дано сразу и навсегда. Границ не было у этого сияющего мира. Он двигался, развивался, расширялся и разворачивался, как серпантин…