Французский роман - Фредерик Бегбедер

Развод все множит на два: две квартиры, два Рождества, две спальни, двойное существование. Впрочем, меня самого это событие словно бы разделило надвое: я стал полупансионером, полувзрослым, полуребенком, в общем, получеловеком. Расставание раскидало родителей по двум далеким одна от другой вселенным: папа вернулся к эксцентричным буржуа, мама — к разорившимся аристократам. Мне кажется, судьбу моих родителей лучше всего иллюстрирует прием, примененный в сериале «Дружески ваш», который начали показывать по каналу ORTF в 1972 году. Это так называемый полиэкран: он делится на две части по вертикали. Справа мы видим лорда Бретта Синклера — английского аристократа, изысканного сноба с шейным платком (это моя мать в исполнении Роджера Мура); слева — Дэнни Уайльда, выскочку-америкашку, игрока, бесцеремонного и насмешливого (это мой отец, его играет Тони Кертис). В шикарной отцовской квартире было просторно, там имелся повар, он же шофер, калейдоскопом крутились девицы, и одиночество вовсе не казалось тоскливым, хотя это все же было одиночество.

У матери мы жили тесно, впритирку, зато жизнь была теплее, потому что это была настоящая жизнь, обыденная, с любящей матерью, вынужденной заменить мужчину в доме. Их развод научил меня замыкаться в себе и вести двойную жизнь, развил природную способность хитрить и всюду поспевать. Никогда не говорить про папу при маме, а про маму — при папе. Ни в коем случае не сравнивать их. Мама взяла телевизор напрокат, папа — купил. Отец высаживал нас возле дома номер 22 по улице Месье-Ле-Пренс, чтобы, не дай бог, не столкнуться с матерью. Мы как угорелые неслись вверх по лестнице, звонили в дверь, бежали в гостиную и из окна махали отцу рукой — знак, что мы благополучно добрались. В пятидесяти квадратных метрах можно быть таким же счастливым, как и в трехэтажной квартире, которая в пять раз больше. Делать вид, будто все хорошо, потому что, как любила повторять мама, «нам крупно повезло, например, по сравнению с эфиопскими детьми». Это правда: если животы у нас раздувались, то не от голода, а от шоколадных эклеров. Глаза были не в прилипчивых мухах, а в очках. Когда на мессе в школе Боссюэ я молился за маленьких эфиопов, то главным образом потому, что боялся такой же участи.

Ни в коем случае не намерен давать моральную оценку родительскому разводу — хотя бы потому, что сам заставил свое чадо через это пройти. Может, хватит уже отрицать, что изменившийся жизненный уклад оказывает влияние на детей? Новая норма — это иметь два дома, четверых родителей (как минимум), любить людей, не любящих друг друга, существовать под страхом разрыва, порой утешать взрослых и постоянно выслушивать две версии одного и того же события — как судья на процессе.

В 1972 году детей разведенных родителей накрыла волна современного эпикурейства; если первое Освобождение (1945) подготовило почву для религии комфорта, то второе (1968) воспитало жадных и ненасытных искателей наслаждения. А у потомков этих дважды освобожденных взрослых сам собой развился страх перед свободой. Таким образом, дети разведенных родителей образца семидесятых все без исключения:

— нищеброды, изображающие беспечность;

— зануды, притворяющиеся праздными гуляками;

— романтики, желающие казаться пресыщенными;

— глубоко ранимые натуры, лезущие из кожи вон, лишь бы выглядеть равнодушными;

— параноики, выдающие себя за бунтарей;

— ни богу свечка, ни черту кочерга.

Все, что мне известно о разводе родителей, я узнал годы спустя, собирая информацию по крохам. Он слишком часто уезжал по делам, и она нашла ему замену. Он признался ей в неверности, и она ему отомстила. Версии часто расходятся: каждый старается переложить вину на другого, чтобы в глазах детей выглядеть чистеньким. Вслух никогда ничего не произносилось, приходилось обо всем догадываться, учиться читать между строк, никогда не задавать вопросов и только молча улыбаться, изображая безоблачное счастье. Никто никогда не повышал голоса. Умение радоваться жизни постепенно сошло на нет с появлением противозачаточных таблеток; кстати, случилось это в год моего рождения — вовремя я подсуетился.

Все были безгрешны, все невольно лгали, потому что никто не хотел сказать правду, хотя она принесла бы нам меньше страданий, чем наши собственные измышления, а они сводились к тому, что мы родителям надоели. Семейный круг их больше не устраивал. Его им оказалось мало. Двух белокурых мальчишек на зеленой лужайке было недостаточно, и игра закончилась раньше срока. Приключения ждали их за пределами дома, время меняло нормы, буржуазность отныне ассоциировалась с наслаждением, и даже католицизм уже не запрещал получать удовольствие. Наконец-то из жизни уйдет ответственность и главным в ней будет сексуальное удовлетворение. А мальчишки? Да что с ними сделается, выживут. Развод — не мировая война. Никто не умрет, на что им жаловаться? Детей избаловали лаской и подарками; чего у них только нет: и набор для лепки «Мако», и свечи «Мако», и набор «Химик-2000»[82], и «Лего», и другие конструкторы, и солдатики «Airfix», и электрическая железная дорога «Marklin». Родители устраивали нам Рождество каждые выходные, чтобы мы простили их, тем более что совершился переход к новому обществу, о чем вещал нам утиным голосом премьер-министр (Жак Шабан-Дельмас), — обществу неограниченного потребления и американской роскоши, в котором одиночество будет полноценно компенсировано игрушками и рожками с мороженым. И дети выросли настолько пресыщенными, что в конце концов стали вредить себе. Разведенные родители казались моложе своих детишек-зануд, как в сериале «Красиво жить не запретишь», где дочь сурово отчитывает свою пьянчужку-мать. В 1972-м противостояние поколений завершилось: все без исключения превратились в приятелей-инфантилов без возраста. Родителям предстояло сделаться вечными детьми, а детям — повзрослеть в восемь лет, как в тогдашних фильмах «Багси Мэлоун» или «Прелестное дитя». Мы с братом не выбирали такую жизнь. Но случилось то, что случилось: в 1972 году мы присутствовали при рождении наших родителей.

По сравнению с тюрьмой Парижской префектуры камера предварительного заключения в комиссариате Восьмого округа — это отель «Фуке Барьер». Первая ночь была просто шуткой дурного тона, игрой в сыщиков и воров, школьным скетчем наподобие попойки почтальонов в комедии «Уж лучше вы к нам». Вторая ночь длилась год, десять лет, длится до сих пор. Я ничего не знал, я прожил всю жизнь в неведении. Только в ту ночь я понял, что такое настоящее страдание. Это место — позор моей страны, не меньший ад, чем тюрьма Сантэ, в которую я ходил несколько лет назад на встречу с заключенными; как раз тогда Вероника Вассер выпустила книгу о чудовищных условиях содержания в этой парижской развалюхе; публикация стоила ей должности главного врача, но в мерзкой каталажке ничего не изменилось. Тюрьма префектуры — такая же сырая, грязная и стылая, как Сантэ. Ее даже нельзя назвать тюрьмой — это настоящий каземат.