Только ты - Элизабет Лоуэлл

Положиться на кого-нибудь — это ведь такая простая вещь, но как она меняет человека!

Рено увидел, как Ева сделала глубокий вдох, затем еще и еще, словно упиваясь этим воздухом.

— Похоже, что будущие засухи тебя не очень беспокоят, — сказал Рено.

— Что? А-а, — Ева слегка улыбнулась. — Дело не в этом. Я просто думала о том, как это здорово — спать ночью и ни о чем не беспокоиться.

— О чем не беспокоиться?

— О том, что какой-нибудь хулиган или развратник похитит малолетку из сиротского приюта, или о том, что какой-то бродяга шляется около костра Лайэнов.

Рено нахмурился.

— А это часто случалось?

— Хулиганы и развратники?

Он молча кивнул.

— Они скоро поняли, что меня нужно оставить в покое… Но вот дети поменьше… — Ева замолчала. — Я делала, что могла. Но этого было недостаточно.

— А старый Лайэн был развратником?

— Совсем нет. Он был добрым и деликатным, но…

— Но не силен в драках, — закончил Рено фразу Евы.

— Я этого от него и не ожидала.

Рено удивленно прищурил глаза.

— Почему? Он был трус?

Теперь пришла очередь Евы удивляться.

— Нет. Он просто был добрым. Он не был сильным или твердым, или подлым, как большинство мужчин. Он был слишком… цивилизованным.

— Ему надо было поехать жить на Восток, — пробормотал Рено.

— Он жил там. Но когда у него руки стали совсем плохими, а донна постарела и подурнела, они снова вернулись на Запад. Здесь легче обслуживать людей.

— Особенно когда они купили тебя в сиротском поезде и научили отвлекать мужчин и жульничать в картах, — грубо сказал Рено.

Ева сжала губы, но не стала спорить.

— Да, — подтвердила она, — им стало легче, когда у них появилась я.

Выражение лица у Рено было такое, что Ева поняла: он не испытывал сострадания к Лайэнам за то, что им трудно жилось.

Поколебавшись, она заговорила снова, пытаясь объяснить ему, что Лайэны не были порочными или жестокими с ней.

— Мне не нравилось то, что они заставляли меня делать, — медленно сказала Ева, — но это было лучше, чем сиротский приют. Лайэны были добрыми.

— Есть слово, применимое для таких людей, как дон Лайэн, но это вовсе не слово „добрый“!

Рено натянул повод и пустил лошадь галопом, не дожидаясь ответа Евы. Он не доверял себе и не хотел слушать, как она защищает своего сутенера.

„Он был добрый и деликатный“.

Но, несмотря на быструю езду, он не мог отделаться от голоса Евы, который как эхо звучал в нем.

„Им стало легче, когда у них появилась я.

Мне Не нравилось то, что они заставляли меня делать.

Он был добрым“.

Мысль о том, что Ева была настолько одинокой, что радовалась даже крупицам человеческого отношения и называла это добротой, непонятно почему разволновала Рено. Он не знал, откуда в нем возникло желание защитить девушку из салуна, которую учили лгать, жульничать и „отвлекать“ мужчин.

„Я просто думала о том, как это здорово — спать ночью и ни о чем не беспокоиться“.

Рено знал: мысль о том, что он принес девушке из салуна подобный покой, не должна его трогать.

Но она почему-то трогала.

Горы остались позади, и можно было лишь вспоминать о вершинах, об источниках с кристалльно чистой водой, о деревьях, растущих так густо, что лошадь не могла преодолеть эту чащу. Здесь, в сухих балках и на вершинах плато, лошадям было где разгуляться. Насколько хватало взгляда, не было ничего, кроме простора.

— Смотри! — воскликнула Ева.

Она подъехала к лошади Рено и показала рукой:

— Вон там.

Рено стал всматриваться, но видел лишь рыжевато-коричневые полосы песчаника, просвечивающиеся, словно кости, сквозь тонкую кожу земли.

— Что там? — спросил он.

— Да вот же, — сказала Ева. — Неужели ты не видишь? Какие-то каменные здания. Это те руины, о которых ты говорил?

Наконец Рено понял, что Ева имела в виду.

— Это не руины, — объяснил он. — Это пласты песчаника, отшлифованные ветром и бурями.

Ева хотела было возразить, но затем задумалась. Когда Рено впервые сказал ей, что они двинутся по долине, где не будет ни ручейка, ни крохотной лужицы в низине, она решила, что он разыгрывает ее.

Но он говорил вполне серьезно. Такие долины были. Она видела их, она проезжала по ним, ощущая во рту привкус прокаленной солнцем пыли. По такой долине она ехала и сейчас.

Перемены в ландшафте были постоянным источником удивления для Евы. Все те годы, в течение которых она читала журнал Кристобаля Леона, она никогда по-настоящему не понимала, что значило для испанских первопроходцев ехать в неизвестность через пустыню, видя, как речки мелели на глазах, затем совсем исчезли и путников охватила жажда.

Но не в меньшей степени, чем отсутствие воды, ее поражали голые, диковинной формы скалы, поднимающиеся из земли. Они были выше самых высоких зданий, которые Ева когда-либо видела, самых разнообразных цветов и оттенков — господствовали ржавые, кремовые, золотые тона, отличались массивностью и полным отсутствием швов.

Иная скала была похожа на спящего зверя, другая — на гриб. А вот сейчас группа скал напоминала Еве готический собор с контрфорсами из монолитного камня.

Рено встал в стременах и посмотрел назад. Горы виднелись темно-голубым пятном на горизонте. Он мог закрыть их рукой. Пустая сухая долина, по которой они ехали, не давала никакой возможности укрыться ни им, ни их преследователям.

— Похоже, что лошади Слейтера окончательно сдались, — сказала Ева, вглядываясь в даль.

Рено неопределенно хмыкнул.

— Означает ли это, что мы можем разбить лагерь пораньше? — с надеждой спросила Ева.

Он посмотрел на нее и улыбнулся.

— Это зависит… — начал он.

— От чего?

— От того, бьет ли еще родник, который отец Кэла отметил на карте. Если он существует, мы наполним канистры и разобьем лагерь подальше от него.

— Подальше? — удивилась Ева, полагая, что ослышалась.

— Да, девочка. В пустынях только дурак либо армия разбивает лагерь рядом с водой.

Ева подумала и вздохнула.

— Я понимаю, — с несчастным видом сказала она. — Остановиться у воды — все равно что оказаться на перекрестке.

Рено кивнул.

— А далеко до родника?

— Несколько часов езды.

Когда Ева замолчала, Рено посмотрел на нее. Несмотря на трудное путешествие, выглядела она хорошо: все такие же блестящие и эффектные волосы… та же живость ума…