16 наслаждений - Роберт Хелленга

Она не подняла головы от письма, которое писала, до тех пор, пока либо не закончила его, либо не сочла нужным остановиться на каком-то определенном месте. На краю стола лежала книга, и я знала, не спрашивая (чего бы я все равно не сделала) и без пояснений с ее стороны (которых не последовало), что это была та самая книга с картинками.

Когда она наконец подняла голову и посмотрела на меня, я поняла, что она сосредоточенно думала о чем-то и явно не ждала моего визита.

– А, да, – сказала она, откладывая в сторону ручку. – Сестра Джемма говорила мне, что у вас с ней состоялась интересная беседа.

– Очень интересная.

– И очень поучительная?

– Очень поучительная, мадре бадесса. Я узнала много о монастырской жизни. И о самой жизни, тоже, – добавила я.

– Когда вы говорите «о самой жизни», – спросила она, улыбаясь, – что именно вы подразумеваете? Вы имеете в виду мир за пределами монастыря, мир бизнеса и политики, замужество и семейную жизнь? Или у вас что-то другое на уме?

– Нет, почему, – замялась я, застигнутая врасплох, – сама жизнь – это, ну, сама жизнь – это просто жизнь. Это когда отец готовит на твой день рождения десерт «Сен-Сир», это прыжки в океан с обрыва, езда на велосипедах с сестрами, это когда мама приходит тебе в комнату и садится рядом, если ты больна, или гуляет с тобой от Фьезоле до Сеттиньяно.

– Да, – сказала она, – все это жизнь.

Она сделала паузу, и я ждала, что она продолжит и скажет, что жизнь также еще и нечто большее, что в вещах есть религиозная сторона, но она снова меня удивила.

– Но что собой представляет сейчас ваша жизнь? – спросила она. – Вот именно сейчас? Что делает ее большим, нежели просто череда приятных моментов?

Я изучала современную философию на занятиях в школе Эдгара Ли – Беркли, Юма, Канта, но я так и не научилась хорошо справляться с вопросами, подобными этому.

– Я не имею в виду ничего сложного, – пояснила она, – такого, как определение самосознания. Я хочу знать, что хорошего есть в вашей собственной жизни, просто ради нее самой, а не потому, что это средство для достижения чего-то другого.

То, что сразу же пришло мне в голову, без всякого обдумывания, был образ Джеда Чапина, натягивающего свои гарвардские трусы с надписью VERITAS. Это вряд ли могло выступать примером, о котором говорила настоятельница, но это была отправная точка, как карикатура или пародия.

– Тяжелая работа, – сказала я, избегая рискованных тем, – работа с книгами в библиотеке. Мы много сделали. Это мое призвание.

– Это хорошее призвание. Будь у меня дочь, я была бы рада, если бы она стала реставратором книг. Это работа руками, а также головой и даже сердцем. Я могу представить, как реставратор любит предмет своей работы. Нам надо изучить это получше в Санта-Катерина. Пока она говорила, я чувствовала присутствие книги на краю ее стола. Она не выглядела как книга с непристойными картинками!

– И вы знаете, что составляет ценность книг?

– Надеюсь, – ответила я. – Невозможно было бы это не знать.

– Целью монашеской жизни, – резко сменила она тему разговора, – является формирование духовной жизни человека, не по прихоти или воле случая и даже не по воле самого человека, а по воле Бога. Бедность. Целомудрие. Повиновение. Это обеты. Бедность, целомудрие, повиновение. – Она сделала акцент на каждом слове: poverta, castita, ubbidienza. – Как вы думаете, какой из них наиболее трудновыполнимый?

– Я полагаю, – сказала я, – это зависит от человека. Если ты молода и красива, как Анна-Паола, целомудрие будет самым трудным.

– Да, – кивнула она, как будто в знак согласия, хотя на самом деле не была с этим согласна. – Целомудрие может быть тяжелой ношей, – сказала она. – Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы мы принимали только женщин, которые не сразу нашли свое призвание, как я сама, у кого уже был опыт мирской жизни и опыт общения с мужчинами. Это бы прояснило данный вопрос, уменьшило бы его силу, его привлекательность. Но девственность тоже драгоценна.

Каждое общество, кроме, пожалуй, нашего, знало ей цену. И отсутствие сексуальных отношений не сделает тебя слепой! Но, я прошу прощения, – добавила она, возможно, заметив на моем лице удивление, я отнюдь не хотела смущать вас.

Меня несколько обескуражила откровенность матери настоятельницы и даже некоторая грубость. (Я не отношусь к категории людей, которые говорят о лысине в присутствии лысого человека или при старой деве о радостях секса.)

– А бедность может быть тяжелым испытанием для кого-то, кто привык к роскоши, как сестра Джемма.

– Да, но в случае с бедностью, вы даете и что-то хорошее, хотя бы потенциально, что-то лучшее, хотя бы в теории: вы устанавливаете образ жизни, который большинство думающих людей, независимо от их истинного поведения, всегда считали достойным положением в обществе. Бедность монастырской жизни требует систематической дисциплины, что хорошо для человека. Крайняя бедность, как на Юге или в большинстве стран Азии, – это уже другой вопрос. Это политический скандал, а не та бедность, какая идет на пользу.

– Остается повиновение, – сказала я.

Она кивнула:

– Бедность и целомудрие – тяжелые испытания, но повиновение намного тяжелее.

К чему она клонила? Собиралась ли рассказать мне о себе?

– Но кому вы должны повиноваться?

– Мы все подчиняемся правилам устава, который восходит к 1433 году, хотя с тех пор он был несколько ослаблен. Вы знаете, что в церкви, как в армии, во главе стоят командиры и генералы, полковники и майоры и дальше вниз до сержантов и рядовых первого ранга, второго ранга и так далее. Только у нас все несколько сложнее. Никто даже и не пытается в этом разобраться.

А религиозные ордены как батальоны или дивизии и тому подобное. Но на самом деле монастыри стремятся быть похожими на паутину или сети и намного демократичнее армии. Послушницы должны повиноваться наставницам, и, конечно же, все должны подчиняться мне. Но они могут проголосовать против меня, если захотят.

– Правда? – я была искренне удивлена.

– О да, в некотором смысле мы всегда были очень демократичны.

– А кому должны повиноваться вы?

– Я должна повиноваться епископу Флоренции.

– И это для вас трудно?

– Очень трудно. Епископ против всего, что мы стараемся воплотить в жизнь. Это крайне сложная ситуация. К счастью, у меня есть несколько влиятельных друзей.

Я не была точно уверена, что она имела в виду под «стараемся воплотить в жизнь».

– Что такого вы хотите сделать в монастыре, чего бы не одобрил епископ? – спросила я.

– О, Господи! – рассмеялась она. – Епископы никогда не одобряли монастыри. Они всегда вмешиваются. Они никак не могут оставить нас в покое, и никогда им это не было свойственно. Начать хотя бы с определенных реформ внутри самого ордена, которые дали бы большую самостоятельность. Например, взять ту же монашескую одежду – она не отвечает нашим сегодняшним нуждам. Почему группа мужчин должна предписывать, что нам носить? И это всего лишь незначительная деталь. Нас ограничивают со всех сторон. Мы не можем служить обедню без мужчины. А каких стариков они нам присылают… Но основное – это наша работа. Существуют целые традиции женской духовности и познания, которыми также веками пренебрегают. Все религиозные книги были написаны или редактировались мужчинами. Или не были написаны и не редактировались! Все искажено, и искажено вдвойне – в ходе событий и в описании событий. Почему столько женщин были доведены до такой крайности, как защита своей девственности? Почему они держатся за нее столь отчаянно? Потому что плоть порочна? Нет, только так они могли сохранить контроль над своими телами и своими жизнями, вместо того чтобы передать их в руки мужчин. Это был единственный способ. Какие у них были альтернативы? Замужество, репродуктивные годы, отсутствие права на собственность. Вот почему их девственность была такой ценностью. Но кто правдиво рассказал их истории? Никто. При этом о чем только не писали. Бесчисленные истории, которые никому не интересны. Лючия де Медичи обладала дальновидностью и средствами, чтобы собрать все, что она смогла найти, а родственники считали ее сумасшедшей. Она сама написала книгу, но никто не стал ее печатать; она писала картины, а с ней обращались, как с ненормальной. Если бы она не была Медичи, ее посадили бы в тюрьму. Она ушла в Санта-Катарина, чтобы обрести свободу. И она разрисовывала фресками стены галереи. Там, где я вас встретила впервые. Вам следует проводить там больше времени, если вы хотите понять. И теперь, когда мы начинаем рассказывать эти истории, епископ поднимает против нас войну. Он уже угрожал нам. Только благодаря вмешательству старого друга сестре Чиаре удалось получить nibil obstat на свою работу о роли женщин на ранних этапах развития церкви. А теперь он хочет отдать всю библиотеку монахам в Сан-Марко. О, Боже… – она перекрестилась. – Мы вынуждены быть хитрыми как змеи и невинными как голуби. – Но посмотрите на это, не открывая, и скажите мне, что вы видите, – она протянула мне книгу со стола.