Никон - Владислав Бахревский

– Нашлась! – охотно согласился Савва.

Малах нежданным гостям и очень удивился, и очень обрадовался. Полковник на постой просится!

Избу освободили, полы вымыли, выскребли, посыпали душистой травой. Пока шла уборка, съездили на святой источник. Попили водицы, послушали разумные речи старого монаха, приставленного к часовенке. Помолились вместе с ним, вклад для монастыря передали – десять золотых.

Савва тоже времени не терял понапрасну. Вместе с Енафой пошел искать траву кавыку.

Кавыкой мельник Серафим лечил скотину, утихомиривал норовистых лошадей, смирял бодучих коров и коз, но другой успокоительной травы Савва не знал. Да ведь если что скоту полезно, человеку тоже не во вред.

Собирая траву, Енафа рассказала про Лесовуху. Лесовуха жила за болотом, в Паленом бору.

При Иване Грозном еще монастырские монахи спалили здесь деревеньку инородцев. Инородцы только вид делали, что в Бога веруют, сами же поклонялись тысячелетнему дубу. Монахи казнили огнем жреца инородцев, а те подстерегли и убили игумена. Была справа и расправа, и уцелело от тех инородцев всего несколько семей, попрятали их у себя жители Рыженькой. Так вот Лесовуха, сильная колдунья и превеликая травница, была из того, переведшегося рода, который поклонялся тысячелетнему дубу.

– Где же тот дуб? – спросил Савва.

– Сгорел. Монахи в дубе часовенку вырубили, но даже освятить, говорят, не успели. Не пожелал того Господь – молнию на дуб кинул.

Савва подумал-подумал, расшвырял кавыку и сказал Енафе:

– Ну какой из меня знахарь! Надо полковника к твоей Лесовухе сводить. Дорогу-то кто может указать?

– Пятой укажет. Пятой Лесовухе хлеб носит. Она его от змеи спасла. Совсем помирал, нога как бревно была, а Лесовуха пошептала над ним – на другой день и поднялся.

7

Названые Саввины братья принялись за околицей рубить избу, до обеда колодец копали на указанном Саввой месте, после обеда избой занимались.

Савва все эти дни был с Лазоревым. Полковник дважды при нем терял сознание, и Савва рассказал Любаше о Лесовухе. Любаша долго не раздумывала, с вечера приготовилась, а поехали до свету, при звездах. Пятой сам лошадью правил.

Доехали до болота.

– Дальше дороги нет, – сказал Пятой. – Лошадь с собой возьмем. Оставить нельзя – волки сожрут. Да и поклажи у нас много.

Через болото вел путано, долго вел, но толково. Вода чавкала, однако же ног не замочила. Потом шли лесом, словно бы и наугад, но Пятой ни разу не усомнился в своей невидимой тропе. Лазорев шел, опираясь на Саввино плечо. Лоб у него покрылся испариной, и Савва все собирался окликнуть Пятого, чтоб сделал привал, но полковник всякий раз сжимал Савве плечо – не надо, мол, потерплю.

На поляну вышли при солнце.

Белый туман клубами ходил в этой лесной чаще, и всем стало жутко – уж больно на варево чародейское похоже.

– Корабль! – удивился Лазорев.

И точно, по летучим волнам тумана плыл остроносый корабль.

– Изба это, – сказал Пятой. – Крыша у нее такая.

Теперь все посмотрели на Пятого. Над туманом – лошадиная морда да рука, держащая повод.

– С озера натянуло, – объяснил Пятой, и все перевели дух.

Двор Лесовухи был обнесен частоколом, но вместо ворот – вставленная в скобы жердь.

Пятой стреножил лошадь, кивнул Савве:

– Помоги мешки отнести.

Никто их не встречал, живности во дворе тоже не было.

Пятой вошел в избу первым.

Угол у двери был темен, весь свет, собранный двумя оконцами, падал на стол, за которым вздымалось нечто похожее на каменную бабу.

– Пятко, хлебушко бабушке принес? – раздался совсем не страшный женский голос.

– К тебе вот, бабушка, привел. Помочь людям надо.

– Коли ума хватит, помогу, – сказала Лесовуха. – А нет, значит, так Богу угодно.

– Куда поставить-то? – толкнул ногой мешки Пятой.

– У двери оставь, разберусь. А что для себя привезли, к печи несите. Пусть молодайка к печи станет да и приготовит, а я покушаю с вами. У меня какая еда? Попался вчера в петлю заяц, а они летом все в бегах да в делах, больше поту, чем жиру.

Пятой с сомнением поглядел на Любашу.

– Бабушка! Госпожа-то – дворянка. Ей, может, и не управиться у печи-то. Непривычно, чай. Я уж сам сварю.

– Управится! – сказала строго Лесовуха. – Тебе – другое дело. Лошадь привел – оно и хорошо. Поди сруби пару дубов, подгнил нижний венец в избе. Заменить пора, да некому. А вас, мужиков, двое. Пока я то да се – и вы управитесь. А ты, добрый человек, ко мне за стол иди, – сказала она Лазореву, – горох будем перебирать. Я горох разбираю.

Никто поперечного слова Лесовухе не сказал. Выслушали урок, и всякий принялся за свое дело.

Три дня Лазорев горох разбирал с Лесовухой.

Вечером третьего дня колдунья спросила Любашу, которая, стоя у печи, готовила ужин:

– Давно ли твой петушок на курочку напрыгивал?

Любаша покраснела до слез, но колдунья ногой топнула:

– Для дела спрашиваю!

– Думать про грешное забыли! Постимся да молимся.

– Ну и дурни. То и есть жизнь – пока хочется… А теперь слезы свои дурацкие утри да слушай. Хочешь, чтоб муж мужем был, сделай все, как я скажу. Лекарство мое от любых болезней – верное.

8

Береза светила им издали, высокая, белая.

– Как свеча, – сказал Андрей.

Любашу била дрожь, и она молчала.

Тропинка обогнула черные заросли можжевельника, и они сразу очутились на берегу затаившегося озера. Любаше чудилось, что всякий куст и всякая былинка высматривают их, идущих совершить чародейство.

Вдруг потянуло совсем еще летним, теплым ветром, по озеру побежала мелкая рябь, и только что взошедшая огромная луна растеклась, как желток по сковороде.

Бесшумно пролетела сова.

– Тебя, наверное, за мышь приняла, – сказал Андрей. – Уж больно ты тихая нынче.

Любаша взяла мужа за руку. Ей было страшно, а ему нет. Светло, тропинка приметная.

– Вон и камень! – увидел Андрей.

Камень, словно глыба белого льда, так и не растаявшего за лето, выпирал из земли.

– Молчи! – шепнула Любаша. – Теперь молчи!

Она сняла башмачки и встала на камень. Подняла правую руку, показывая луне, потом левую, сложила ладони лодочкой, подождала, пока в них наберется достаточно лунного света, и умылась. Распустила волосы, покружилась, чтоб каждый волосок обмакнулся в струи лунных неощущаемых вод. Зажмурилась, развязала на ощупь тесемочки на груди, скинула платье. Рубашки на ней не было. И стояла она, как береза, вся в лунном свете и сама светилась.