Адюльтер - Пауло Коэльо

Объясняю, что занимаюсь йогой, но все равно не могу ввести себя в такое состояние, чтобы проблемы свои сперва упорядочить, а потом решить.

– Мы говорим о вас или о вашем репортаже?

О том и о другом. Я поднимаю забрало, потому что знаю: для этого человека нет секретов. Я убедилась в этом, когда он попросил посмотреть ему в глаза. Объясняю, что его стремление остаться анонимом смешно и нелепо – многие знают, что он ведет прием у себя дома, в Верье. И многие – в том числе полицейские, отвечающие за безопасность заключенных в тюрьмах, – прибегают к его услугам. Так мне сказал наш охранник.

– Труднее всего вам даются ночи, – замечает он.

Да, так и есть. А почему бы это?

– Потому что ночь – всего лишь по природе своей – способна воскресить в нас детские страхи – боязнь одиночества, ужас перед неизвестным. И если нам удается справиться с ночными фантазмами, то мы легко побеждаем и те, что возникают при свете дня. И если мы не боимся тьмы, то это лишь благодаря тому, что мы – сторонники и союзники света.

Впечатление такое, что я сижу за партой, а учитель объясняет очевидное и элементарное. А интересно, он пустит меня к себе, чтобы совершить…

– Ритуал экзорцизма?

Я не думала об этом слове, но суть верна – мне требуется именно это.

– В этом нет необходимости. Я вижу в вашей душе много тьмы, но – и много света. И в вашем случае у меня нет сомнений, что свет в конце концов одолеет.

Я готова заплакать, потому что этот человек в самом деле и непостижимым образом проник в мою душу.

– Постарайтесь как-нибудь ночью, когда не можете заснуть, поглядеть на звезды и опьяниться ощущением бесконечности. Ночь при всем своем коварстве – это еще и путь к просветлению. Подобно тому, как темный колодец хранит в глубине воду, утоляющую жажду, ночь, тайной своей приближая нас к Богу, способна скрытым во тьме огнем воспламенить душу.

Мы говорим уже часа два. Он настойчиво повторяет, что мне не надо ничего, кроме умения отпускать себя, и что даже самые сильные мои страхи беспочвенны и неосновательны. Я описываю мое желание отомстить. Он слушает молча, не перебивая, не комментируя. И по мере того, как я говорю, мне становится легче.

Кубинец предлагает выйти и прогуляться по парку. На нескольких площадках земля расчерчена черными и белыми клетками и стоят огромные пластмассовые шахматные фигуры. Кое-кто играет, несмотря на холод.

Кубинец постоянно молчит – теперь без умолку говорю я, то благословляя, то проклиная свою жизнь. Мы останавливаемся перед одной из этих исполинских шахматных досок. Он, мне кажется, внимательней следит за игрой, нежели за моим рассказом. И я останавливаю поток жалоб и тоже начинаю смотреть, как разворачивается партия, хотя меня это совершенно не интересует.

– Иди до конца, – вдруг говорит он.

Идти до конца? Изменить мужу, подбросить наркоту сопернице и вызвать полицию? Он это имеет в виду?

Слышу его смех.

– Видишь этих шахматистов? Они постоянно должны делать следующий ход. Они не могут остановиться на полдороге – это будет равносильно поражению. В какой-то миг оно становится неминуемым, но, по крайней мере, они сражались до конца. У нас уже есть все, что нужно. Ничего не надо улучшать. Очень глупо считать, что мы хороши или дурны, праведны или грешны. Мы знаем, что над Женевой сегодня висит туча, которая рано или поздно – пусть даже через несколько месяцев – уйдет. А потому иди вперед и дай себе волю.

И он ни единым словом не возразит против того, что я задумала? Не помешает мне сделать то, чего делать не нужно?

– Нет. Ты сама должна понимать, что нужно и чего не нужно делать. Как я тебе сказал в ресторане, света в твоей душе больше, чем тьмы. Но, чтобы он возобладал, ты должна довести партию до конца.

Думаю, что еще никогда в жизни не получала я такой нелепый совет. Говорю спасибо за то, что уделил мне время, спрашиваю, сколько я должна. «Нисколько», отвечает он.

* * *

Когда я возвращаюсь в редакцию, шеф интересуется, где это я пропадала. Объясняю, что тема – нерядовая и мне с трудом удалось получить необходимые объяснения.

– И что же – из-за того, что тема нерядовая, мы будем поощрять незаконную медицинскую практику?

А что мы поощряем, когда травим слезоточивым газом молодежь, протестующую против общества потребления? А когда расписываем достоинства новых автомобилей, способных мчать со скоростью 250 км/ч, не поощряем ли автокатастрофы? И не поощряем ли тягу к самоубийству и депрессию, когда публикуем статьи о людях, достигших успеха и процветания, забывая при этом сообщить, как именно им это удалось, и тем самым заставляем всех остальных чувствовать себя полными ничтожествами?

Шеф-редактор не желает вступать со мной в продолжительные дискуссии. Разве это может представлять интерес для газеты, главный материал которой был – «Благодаря Цепочке счастья удалось собрать восемь миллионов франков для азиатской страны»?

Пишу статейку на шестьсот слов – меня предупредили, что это максимальный объем, – всю состоящую из надерганных из интернета сведений. Потому что из разговора с шаманом, превратившегося в консультацию, мне не удалось использовать ничего.

Якоб!

Да, он воскрес и вот – только что прислал мне приглашение сходить в кафе: как будто в жизни мало других, куда более интересных занятий. Куда девался искушенный гурман и знаток вин? Где мужчина, владеющий сейчас самым сильным афродизиаком на свете – властью?

И, главное, где тот влюбленный в меня мальчик, которого я знала в те времена, когда все еще было возможно для нас обоих?

Он женился, он изменился и теперь присылает мне смску с приглашением в кафе. Неужели нельзя было пришпорить воображение и позвать меня хотя бы на марафонский забег нудистов в Шамони? Быть может, это было бы несколько занимательней.

Даже не подумаю отвечать ему. Я оскорблена и унижена его молчанием, длившимся несколько недель. Он думал, что стоит ему лишь свистнуть – и я, в восторге от такой чести, прибегу на зов?

Уже в постели я слушаю (через наушники) запись моего разговора с кубинцем. Еще в той части беседы, где я притворяюсь, что беру у него интервью (тогда как я не журналистка, а женщина, которая сама себя боится), спрашиваю, можно ли самогипнозом (или, как он предпочитает говорить – «медитацией») заставить себя забыть кого-либо. Я дала понять ему, что речь идет о любви или о «травме, нанесенной словесной агрессией».

– Тут мы вступаем на зыбкую почву, – ответил он. – Да, мы можем вызвать у себя частичную амнезию, но поскольку ваш обидчик связан со многими другими явлениями и событиями, то практически невозможно изгладить память о нем полностью. Кроме того, забыть – это неверное решение. Верное – противостоять ему.

Я дослушиваю всю запись до конца, пытаясь как-то отвлечься, записываю предстоящие дела в ежедневник, сама себе обещаю, что – нет… Ничего не помогает. Перед тем как заснуть, сообщаю Якобу, что принимаю приглашение.