Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 24. Аркадий Инин - Скибинских (Лихно)

Сосед с шестого этажа тут же вспоминает о своей застарелой чахотке. Эпидемия кашля мгновенно охватывает весь лифт. И даже лохматая собака с третьего этажа заходится в лающем кашле или в кашляющем лае.

Собаки в лифте — это особая тема. Не знаю, почему, не знаю, как на других, но на меня все псы — от малого шпица до огромного волкодава — смотрят одинаково: как Мухтар на нарушителя границы. Едва я появляюсь в кабине, они делают стойку, резко подтягивают животы, стально напружиниваются. И если есть в их глазах хоть какое-то сомнение, то лишь одно: укусить его сразу или враг сам побежит?

Да, не люблю я лифты. Нет, не люблю.

Я чувствую себя в них таким несвободным, таким зависимым. Мне нужно вверх, а лифт заряжен автоматикой вниз, и я вынужден спускаться лишь для того, чтобы подняться вновь. Или: я еду, например, на двенадцатый этаж, а меня могут остановить — совершенно независимо от моей воли — скажем, на шестом. Или: только я делаю шаг в кабину, как зажигается табло: «Перегрузка». Знаете, очень обидно себя чувствовать даже лишним человеком. Но куда обиднее чувствовать себя лишним грузом.

И вообще, что это за надпись: «6 человек, 500 килограммов»?! Я всегда невольно и мучительно начинаю прикидывать… Сколько, интересно, потянет этот верзила с чемоданом? А эта дама внушительной комплекции? Про таких в Одессе говорят: «Мне в ней нравятся три вещи: подбородок!» А этот мальчик? Мальчик-то он мальчик, но до чего упитанный. Да и сам я хорош: зарядку забросил, к бегу что-то остыл, к сауне как-то охладел, вот и набираю вес, а ведь тут — только пятьсот килограммов… Тьфу, ну что за дурацкие мысли являются в этом идиотском лифте!

Но хуже всего — ехать в кабине вдвоем. Нет, уж пусть даже скорбно-молчаливая, как на панихиде, толпа, пусть даже оглушительно-интимный стриптиз незнакомых болтушек, пусть даже свирепые собаки, подозревающие во мне шпиона, но только — не вдвоем!

Когда я еду в лифте вдвоем с незнакомым человеком, я абсолютно теряюсь. Я не знаю, как стать, как повернуться? Лицом — вызывающе. Спиной — бестактно. Я не знаю, куда смотреть? В глаза — нахально. В потолок — глупо. Я чувствую себя совершенно обязанным о чем-нибудь заговорить. Но о чем? Узнать, который час? Поделиться прогнозом погоды? От всей этой неловкости я не нахожу ничего лучшего, как только молча совершать массу нелепых движений: поправлять одежду, приглаживать полосы, почесывать нос…

Так было и в тот день, когда я вошел в лифт, а там — всего одна девушка. Девушка как девушка. Я вошел, и мы поехали.

Начал я с того, что одернул пиджак. Она поправила прическу. Я подтянул галстук. Она открыла и закрыла сумочку. Я сунул руки в брюки. Она похлопала ресницами.

А лифт себе ехал и ехал. Никто его не останавливал. И никто в нем не появлялся. Мы ехали вдвоем. И обстановка с каждой секундой накалялась.

Я вытер платком лоб. Она внимательно осмотрела маникюр. Я проверил запонку. Она ослабила ногу в колене. Я прислонился к стенке. Она подкрутила часики на руке.

Возможно, все бы и обошлось, если бы этот лифт находился в старом доме, этажей девять, ну пусть двенадцать. Но дом был новейший, экспериментальный, двадцатичетырехэтажный.

На семнадцатом этаже я почесал бровь. Она повертела перстенек на пальце.

На восемнадцатом — я отбил ботинком пару тактов неизвестной мелодии. Она застегнула верхнюю пуговку платья.

На девятнадцатом — я сильно дернул себя за ухо. Она полуобморочно закатила глаза.

А на двадцатом этаже я почувствовал, что силы мои на исходе, и понял, что это конец. Я открыл рот. Я набрал воздуха. И предложил ей стать моей женой. От отчаяния. А она немедленно согласилась. От испуга.

С тех пор мы с ней и живем. Вроде бы дружно и, кажется, счастливо.

Но не люблю я все-таки лифты. Нет, не люблю.

Самая большая для меня радость, если я подхожу к лифту и читаю сообщение, что он в настоящий момент ремонтируется. Тогда я вздыхаю облегченно и весело.

И мое хорошее настроение не может испортить даже то, что какой-то остряк к благословенной табличке «Лифт на ремонте» приписал очень старую шутку: «Ближайший лифт — в доме напротив».

1986

Дерево в Коктебеле

Оно-стоит возле почты. И я не знаю, как лучше его назвать… Дерево-почтальон? Дерево-телеграф? Дерево-связной?

Нет, вообще у этого дерева есть свое название — акация. Старая акация с раскидистой кроной, которая уже частично переплелась с кроной соседних деревьев. Но у соседей ветви и листья начинаются довольно низко, а у этой акации — очень высоко, оставляя внизу голый, сухой, не слишком корявый ствол.

И вот весь этот ствол увешан, оклеен, обколот бумажками.

Есть тут обычные объявления, которые можно встретить и в других краях, на других деревьях, столбах, заборах:

«КТО ПОТЕРЯЛ ОЧКИ В ФУТЛЯРЕ, ОБРАЩАЙТЕСЬ ПО АДРЕСУ».

«ПРОДАЕТСЯ ДОМ, УЛ. ПОДГОРНАЯ 7. ПЛОЩАДЬ 60 КВ. М».

«ИМЕЮТСЯ ДВА БИЛЕТА ДО МОСКВЫ НА ПОЕЗД № 104».

Но таких сообщений на дереве немного. И они не главные. Главные здесь совсем иные — призывы к встрече.

Одни из них кратко-информативны:

«ЛЕНА ИЗ МИНСКА! Я ЖИВУ ПОЛЕВОЙ ПЕР., 2. ОЛЬГА».

«КАЗАЧИХА! МЫ В УЩЕЛЬЕ. КАБАНЫ».

«ДИТЯ О. БЕНДЕРА! МОЙ ДОМ — ЖУКОВСКОГО 13. МАВР».

Другие записки категорично-требовательны:

«ВИТЕК! ИЩИ МЕНЯ ВОЗЛЕ ПИОНЕРЛАГЕРЯ. СЕРЕГА».

«ЛЕХА! Я НА КАЛИНИНА, 8. ЗАХОДИ. ВОВА».

«КАТЯ И АНЯ! Я ПРИЕХАЛ, И ОТ ЭТОГО ФАКТА НЕВОЗМОЖНО ОТМАХНУТЬСЯ. СООБЩИТЕ СВОИ КООРДИНАТЫ. Л. Ю. ШЕЛМАНОФФ-ЭСКВАЙР».

Третьи послания исполнены откровенной мольбы:

«ГАЛЯ! ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ ЖДУ НА АЙВАЗОВСКОГО, 5! ТВОЙ».

«МАРТЫШКА! НЕ ПРОЙДИ МИМО КЕМПИНГА! ПИТОН».

«ШУРИК! ТЫ НУЖЕН, КАК ВОЗДУХ!!!» (без подписи).

Впрочем, далеко не все корреспонденции столь лаконичны. Многие содержат подробности — географические и биографические:

«ЗИС И ЧИК (СВЕРДЛОВСК)! МЫ С 10 ДО 13 — НА ПЛЯЖЕ, В ОБЕД — ТРАКТИР «ВОЛНА». ПОСЛЕ 17.00 — ЗА ПИВОМ. МИХАИЛЫ».

«ОЛЯ! МЫ ЖИВЕМ — ВСЕ ЕЩЕ ОДИНОКО — НА НАБЕРЕЖНОЙ, 25. СПРОСИ, ГДЕ «ШАНХАЙ», ВСЯКИЙ ПОКАЖЕТ. ЖДЕМ, ТОСКУЕМ. СВЕТА, ТАНЯ».

«МЭРИ ИЗ ДНЕПРОПЕТРОВСКА! ЕСЛИ ОБОЙДЕШЬ ПОЧТУ СПРАВА, ПОПАДЕШЬ НА ПЛЯЖ ЛИТФОНДА. ТАМ НАС ТОЧНО НЕТУ — ГРАМОТЫ НЕ ХВАТАЕТ! А МЫ ЗА ПАНСИОНАТОМ «ГОЛУБОЙ ЗАЛИВ». СМ. СХЕМУ. БОБ. МАК И СТЕПА».

Чертеж-схема, венчающая последнее послание, очень напоминает с детства любезные нашему сердцу планы захоронения пиратских сокровищ. А непосредственное место, где Боб, Мак и Степа ждут свою Мэри, помечено жирным крестом, достойным «черной