Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 4. Демон и лабиринт - Александр Фурман

Пришла Ася. Сначала я суетился и испугался, потом, после еды и в такси с Борькой и с ней все теплее. Заехали за раненой в позвоночник гитарой для Борьки, поехали к Асе домой. До полпервого. Ночевали с Борькой у меня. Утром он забыл ручку, и я побежал за ним, но чуть-чуть не догнал.

22 февраля

Хочешь дышать свежим воздухом? Тогда не воняй!

Чуднó! – вдруг получился удар «маваши» в ковер на стене. Так вот зачем его купили.

Фурман – Соне Друскиной

23 февраля 1977

Знаешь, начинает не хватать самых простых форм телепатического общения: письмо опущено в железный крашеный ящик, и если на второй день нет ответа – сколько ни уговаривай себя, что его сейчас и быть не может, – с утренней почтой приходит легкое беспокойство, а к вечеру тебя захлестывает и сжимается на горле чувство такой вины за написанные вчера слова, что хочется бежать сквозь черный пустой город туда, к невидному окну (которое с наступлением темноты все чаще высматриваешь на горизонте – а вдруг мигнет!), задыхаясь, стучать коленями об пол и неведомо какими взглядами вымаливать прощение.

Кажется, у эпистолярного жанра (черт возьми! – уж и поговорить просто нельзя) существуют определенные и незыблемые пока законы – а иначе отчего в конце каждого письма мы обязательно каемся и напоминаем явно лишний раз о нашей глупости, эгоцентричности, и пр., и т. п., словно тоскливо пытаемся уверить самих себя в нашей нехорошести и неотесанности. Видно, в этом и проявляется некая эпистолярная специфика – ведь при прощаниях наяву мы никогда не пытаемся состязаться в самоуничижении и самобичевании, даже если и проговорили вместе два дня и две ночи.

Давай я буду с тобой делиться.

О том, как я люблю, к примеру, Борю Минаева.

После дня, проведенного в его доме, моего знакомства с Асей и вечера на ее кухне, мы с Борькой отправились на последних автобусах ночевать ко мне домой. Сытно пообедав (во втором часу ночи) и немножко подремав над клубными архивами (прости, но, ей-богу, мы в тот день до тебя не дозвонились), легли наконец спать. С утра, как и ожидалось, наступил понедельник, отчего мы и были разбужены без четверти восемь, дабы, позавтракав как следует, Боря ехал учиться в свой журдом. Боре, конечно, хотелось спать, и для наблюдения за ним был разбужен и я. Время шло, и Боря стал собираться. Мы попрощались, и я долго смотрел в окно на его раскоряченную фигурку, пока она не скрылась, а скрылась она, махая руками на скользкой дороге, понятно, совсем не в том месте, где следовало бы. В этот момент я заметил Борину авторучку, оставленную им по рассеянности на столе. И так велико было мое желание снова и немедленно встретить бесценного моего друга Б. Минаева, что я сунул ноги в башмаки, нахлопнул шапку, натянул штормовку почти на голое тело и побежал, побежал, побежал вслед своему дорогому другу. Ух, как я бежал, летел в разные стороны по этой чертовой скользкой дорожке. И когда глазам моим открылось место, где я изо всех сил ждал увидеть Его, бессердечный автобус тронулся, и мне оставалось только, печально и бурно дыша, глядеть в его немытый зад. Мелькнула мысль поймать «мотор» или мчаться на следующем автобусе… но за бедной моей душой – ни су! Я поплелся обратно. Становилось холодно. Руки мерзли без перчаток, и я сжимал их в кулаки. Тонкие мои ноги перебирал холодный ветер, и его бледные уши залезали под штормовку и прикасались к моей груди. Кепчонка-ушанка еле держалась на чем мать родила. Эх! Ведь дело было не в ручке, которой всего и можно, что писать, и Боря превосходно обходится до сих пор без нее, – просто мне трудно и невозможно было расстаться с этим черным: что было мне делать в бессмысленном доме, покинутом другом; для чего еще он и существует, кроме как для того, чтобы служить пристанищем моим друзьям, кормить их, поить, стелиться под ними медвежьей шкурой – а там пускай она оживает, когда их нет, сгрызая меня и терзая до помрачения.

И вот я храню эту авторучку и нянчу ее, как терпеливая бабушка после тоскливого ожидания нянчит подкинутого на вечер маленького внука – а родители его укатили на концерт какого-то «Ока жабы», бог его знает.

Из дневника Фурмана

23 февраля

Карате – первая схватка.

ЭТО НИКОМУ НЕ ЧИТАТЬ!

Случилась ужасная вещь.

Пришло письмо от Соньки, она просила незамедлительно ответить, обязательно мудро. Время позднее, после карате разбиты ноги – сварил черный кофе, не заметил, что очень крепкий. Сидел до двух, медленно пишется, хочется ясности, но хочется лечь. Лег, 1 ч. з-ся о-м. Долго не могу уснуть, кофе начал действовать, много хочется подарить-рассказать (сейчас ей, а два дня назад – Асе, раньше – Нателле). Мысль за мыслью придумываются, развиваются, растет возбуждение, круговорот: так я увидел впервые весь огромный небесный труд от начала до конца… Может быть, теперь усну – половина пятого.

/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

Только бы не забыть!!! Ха-ха

/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

ЭТО НИКОМУ НЕ ЧИТАТЬ!

//////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

///////////////////////////////////////////////// Теперь можно убить себя.

////////////////// Заштриховал, как будто заколачивал свой гроб.

//////////////////////////////////////////////////////////// (последнее)↑ ////////////

/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

Брат, отдай мне свои деньги, 2000, я должен писать. /////////

/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

////////////// (Нет – вот самое последнее)↑ /////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

/////////////// Любовь моя, приди ко мне, я должен писать. /////

/////////////////////////////////// (Ха-ха, это пресамое последнее! //////

/////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////////

Спокойной ночи, дурак – вот это в самом деле – последнее!!

Фурман – Соне Друскиной

Продолжение письма от 23 февраля 1977

У Т Р О

Каждый раз, когда я чувствую, как растет и твердеет в тебе колючая жесткая скорлупа, покрытая тысячью трещин, словно оббитое об стол драгоценное треугольное яйцо, – мне хочется реветь с досады и шарить вокруг руками, ища камень для упора, чтобы удержать тебя: мне видится, как ты в отчаянии бросаешься вниз с каждым новым подъемом на Волшебную Гору. Но ты – будто маленькая, неудержимо потерявшая свою глыбу опоры лавина. Одной лишь доброй силой можно остановить тебя, случайно найденным словом, – так ведь эти слова не камни на дороге, их нужно отливать в каком-то жарком огне, отливать без трещин и застывших внутри капель пустоты. А я – всего только чудак, недоношенный сын Марии. Что я умею и могу сказать?