Жизнь этого парня  - Тобиас Вулф

Игра продолжилась, но с изменениями. Толпа теперь была тише, почти молчала. Когда другая команда отбирала мяч, несколько редких голосов как бы из вежливости подбадривали нас. Когда они забрасывали мяч в корзину, аплодисменты были вялыми. Пространство сосредоточилось на мне. Я восстановил дыхание, нашел свой ритм и включился в игру. Мне все еще было нелегко держать ноги, но никто уже не смеялся, когда я падал. Толпа была теперь на моей стороне, и другая команда, казалось, это понимала. Они играли теперь по-другому, почти извиняясь. Я словно увидел себя с трибун и расчувствовался от того, каким я, должно быть, казался важным и стойким. В очередном падении я немного ушиб колено и выгодно использовал эту неприятность, начав прихрамывать, достаточно отчетливо для того, чтобы вызвать сочувствие без принуждения судьи закончить игру. Я мужественно прихрамывал туда-сюда по полю, и соперники из другой команды тоже замедлились, будто чтобы отказаться от любых преимуществ над нами.

Они выиграли у нас с большим отрывом. Когда раздался гудок, их тренер выбежал на поле и велел им дать нам троекратное ура.

Норма и Бобби вернулись за мной поздно. Парковка была уже почти пустая, когда они подъехали.

– Кто выиграл? – спросила Норма.

Она открыла мне дверь и нагнулась, чтобы я просочился мимо нее на заднее сиденье.

– Они выиграли.

– В другой раз получится, – сказал Бобби.

Норма закрыла дверь и скользнула обратно на место рядом с Бобби. Они смотрели друг на друга. Он тронулся и медленно вывел машину с парковки. Внутри было тепло, уютно. Норма вытянулась, повозилась с радио, поиграла с волосами на шее Бобби. Она называла его ласковым прозвищем Бобо и говорила что-то, отчего он смеялся. Ее голос был низкий, ее движения томными. Пока мы ехали, я всю дорогу наблюдал за ними. Я был нервно возбужден, сам не понимая почему. А потом я понял. Это знание пришло ко мне не в виде мысли, а как внезапное физическое томление. Я никогда раньше не понимал, правда не понимал, чем они занимались, когда были наедине. Я знал, что они дурачатся, но думал, что они только друзья. Я никогда не думал, что она поступит так со мной.

В темноте заднего сиденья я сидел неподвижный и молчаливый, мысленно проникая в нее, шлепая, называя ее разными именами. Я забрал у нее голубой кабриолет, который собирался подарить ей, меха и просвечивающую одежду. Я выставил ее из своего особняка.

Затем разрешил ей вернуться. У меня не было выбора. И позже, каждый раз когда я слышал Рэя Чарльза «I Can’t Stop Lovin’ You», я просто замирал, разрешая себе немного погрустить.

* * *

Когда моя мать стала членом стрелкового клуба, она пригласила несколько других женщин, а те, в свою очередь, привели с собой мужей, и таким образом среди участников появилось больше пар. Раньше это было распутное общество любителей пива, которые обожали палить по консервным банкам. Теперь все изменилось. Некоторые были серьезными стрелками. И после того как этот клуб слился с парой других клубов, старые его члены или брались за ум, или уходили.

Моя мать показывала хорошие результаты в соревнованиях. Она любила побеждать. Победы делали ее живой и сияющей. Пиджак, в котором она выступала, был покрыт значками и нашивками, а куртка Дуайта не имела ни одного такого знака отличия, потому что он вечно проигрывал. Он заявлял, что «ремингтон», который он купил, был плохо отбалансирован. Он купил другую винтовку, и когда она тоже оказалась дефективной, купил третью. Он продолжал проигрывать, но это происходило не от недостатка практики.

Он проводил две или три ночи в неделю, тренируясь в клубе, и использовал длинный коридор в нашем доме в качестве учебного полигона. Он установил мишень на дверь в одном конце и целился в нее с другого конца. Руки обвиты ремешками, щека приплюснута и прижата к стволу. Вдох, выдох, нажимаем на курок. Вдох, выдох, курок. Когда я приходил с работы вечером, я часто натыкался на дуло, которое Дуайт, в вопиющем нарушении инструкции, ограничивающей использование даже незаряженного оружия, направлял на меня, пока я не двинусь с места.

Дуайт заставлял нас с Перл ездить с ним, когда соревнования клуба проходили в других городах. Они всегда заканчивались одинаково: моя мать выступала хорошо, а Дуайт все просирал. Он притворялся, что ему все равно, но по дороге домой он пребывал в дурном настроении. Его лицо мрачнело, нижняя губа выдавалась вперед, голова втягивалась в плечи. Перл и я вели себя тихо на задних сиденьях, пока один из нас не забывался и не начинал хмыкать или говорить что-нибудь. Затем Дуайт рыкал так яростно, что моя мать чувствовала, что обязана сказать что-то мягкое и успокаивающее. Он поворачивался к ней и говорил, что, насколько ему известно, он все еще является отцом этой так называемой семьи или у нее есть другой кандидат?

– Дуайт… – говорила она.

– Дуайт, – передразнивал он, совсем не похоже на то, как это говорила она.

Потом, еще не доехав до Марблмаунта, он выговаривал ей за то, что она не желает ценить его жертву, которая заключалась в том, что он взял разведенную женщину с ребенком. Что мать оставила его, то есть меня, одного, такого лжеца, вора, маменькиного сынка. Если моя мать огрызалась в ответ, Дуайт обвинял ее в неверности; если молчала, становился еще более раздраженным от звука собственного голоса. Ничто не могло остановить его, только вид забегаловки в Марблмаунте.

Он запарковывался на стоянке и жал по тормозам, буксуя на разбросанном гравии. Он выходил, потом всовывал голову обратно внутрь, произносил несколько финальных комментариев в наш адрес и хлопал дверью. Моя мать сидела с Перл и со мной какое-то время с каменным лицом, глядя на забегаловку. Она никогда не плакала. Наконец выходила из машины и сама шла туда.

Я был врунишкой. Даже несмотря на то что жил в месте, где все знали, кто я такой, я не мог ничего с собой поделать. И все время предоставлял другим новые версии себя по мере того, как мои интересы менялись, а прошлые становились никуда не годными. Еще я был воришкой. Причина, по которой Дуайт называл меня так, была банальной – я брал его охотничий нож без разрешения. Мои кражи были реальными. Я начал подворовывать с конфет в домах моих подписчиков, которые жили в холостяцком квартале. Большинство этих мужчин держали конфеты повсюду. Я привык брать то там, то сям. Потом я крал у них деньги. Сначала брал мелкую сдачу, купить печенье и мороженое, но потом воровал монетки по пятьдесят центов и даже долларовые купюры. Я прятал деньги в патронном ящике под одним из бараков.

Идея заключалась в том, чтобы украсть достаточно для того, чтобы сбежать. Я был готов сделать что угодно, чтобы избавиться от Дуайта. Я даже подумывал о том, чтобы убить его, пристрелить как-нибудь ночью, когда он будет придираться к матери. Я не только разносил газеты, я читал их, и чтение научило меня, что можно убить человека и при этом выйти сухим из воды. Просто нужно было появиться в правильной роли, как Шерил Крэйн, ударившая ножом Джонни Стампанато, когда тот угрожал ее матери, Лане Тернер.