И узре ослица Ангела Божия - Ник Кейв

Юкрид подносит пустые ладони к лицу, затем поворачивается на бок и видит перед собой стену своей комнаты. Темные воды опустошенности подступают со всех сторон и поглощают Юкрида.

Потревоженная стихией ветка стучится в окно. Юкрид вздыхает и погружается в сон.

В ту ночь я почти не мог заснуть. Мне мерещились потоки крови, внезапные вспышки света, усеявшие простыни мертвые головы…

Я проснулся рано; как раз вовремя, чтобы увидеть, как Па седлает мула и отправляется по разбитому проселку в сторону Мэйн, низко опустив голову и раздвигая тростью занавесь дождя. Мул дрожал и нервно дергался, хотя уже и привык не замечать ни дождя, ни ударов отцовской трости. Меня охватило желание узнать, куда это отправился отец. Спрятавшись за мглистой и серой пеленою дождя, я последовал за ним.

Когда я свернул с проселка на дорогу, то увидел, что мой отец внезапно остановился у обочины и принялся орать на мула. Даже оттуда, где я стоял, было слышно, что для этого у него есть основательные причины. Поколотив от души скотину, отец отбросил трость в сторону и склонился над кюветом, явно завороженный чем–то, что он там увидел.

Я кинулся вперед, прошмыгнул под проволочной изгородью и подкрался к ним на расстояние нескольких футов под прикрытием буртов, сложенных из сгнивших тростниковых стеблей. В канаве, заполненной водой, видна была белая тонкая рука, похожая на всплывшего кверху брюхом угря, а рядом с ней плавало дырявое серебристое одеяло. Я смотрел, как отец выловил из воды сначала одеяло, затем извлек посиневшее тело утопленницы из жидкой могилы и с трудом уложил его на расстеленное одеяло, поскольку члены уже окоченели. Из седельной сумки он достал спички и стал прижигать ими пиявок, облепивших труп. Затем, убрав волосы со лба покойницы, он стал рассматривать ее обезображенное лицо. Даже с моего наблюдательного пункта мне удалось различить, что тонкий прямой нос сломан, верхние зубы выбиты, глаза выкатились и окружены сплошными синяками, а кожа местами сплошь покрыта пузырчатой сыпью. Некогда прекрасное тело было мертво; кожа побелела и сморщилась под воздействием воды.

С помощью мула Па отвез тело Кози Мо к роще серебристых тополей. Он не оборачивался и поэтому не заметил меня, хоти я был настолько охвачен горем, что мне было уже, в сущности, наплевать, заметит он меня или нет. Я все смотрел и смотрел, как Па копает яму, как, тщательно обернув тело одеялом, опускает его туда. Яму он вырыл вдали от дороги, уже близко от топей, но еще на твердой земле. Затем он тщательно засыпал могилу и разровнял липкую грязь лопатой.

Затем взял свой охотничий нож, нашел кусочек дерева размером с колоду карт, уселся на камень, который прикатил и водрузил на могилу, и принялся что–то вырезать на этой деревяшке. Потом он засунул дощечку под камень. Когда Па ушел, я откатил камень и прочел на дощечке: К МО Покойся с миром 1943 Никогда в жизни я не видел, чтобы Па делал что–нибудь с такой нежностью и таким чувством, с которыми он хоронил потаскушку с Хуперова холма.

Я ощутил острое желание вернуться в город. Каждой клеточкой своего тела я чувствовал, что там что–то затевается.

В 1940 году долина Укулоре была, с какой стороны ни посмотри, образцом для подражания. Город процветал, и каждый обитатель имел свою долю в общем благоденствии — разумеется, при условии, что он (или она) принадлежал к укулитской общине и, следовательно, являлся полноправным членом примитивного, но слаженного кооператива, который владел всей собственностью в городе и окрестностях.

Джозеф Укулоре, брат Пророка Джонаса, заложил основы хозяйства, которое спустя и многие годы после его смерти приносило достаточный доход для того, чтобы город мог просуществовать на него три неурожайных года. Но даже при таких резервах Фило Холф в дождливые годы был вынужден, на правах предводителя общины и при поддержке Дока Морроу и Пэла Уэверли (владельца винной лавки при «Универсальном магазине Уиггема» — одного из немногих частных предприятий в городе), сократить месячное довольствие на пятнадцать процентов — мера, представлявшаяся неизбежной, в том случае если укулиты собирались выжить и существовать далее как единая и смешанной с пеплом, несмолкаемый шум дождя, отсутствие солнечного света и тепла, ущерб, нанесенный собственности и землям, погибший урожай, тающие на глазах сбережения и уменьшающиеся доходы — все эти последствия небесного гнева давно уже перестали быть предметом обсуждения для верующих, оставшихся в долине. Дождь просто шел и шел; многострадальные укулиты стоически терпели, но постепенно кое–что все же менялось.

Присмотревшись к собравшимся на крыльце жен* щинам, можно было легко заметить, что они стали несколько иными, чем раньше, или, вернее сказать, утратили некоторые из своих качеств. Длительная спячка дождливых лет слегка смягчила жесткие черты их лиц. Долгое ожидание выкорчевало из набожных душ то, что раньше пронизывало их насквозь своими корнями, отчего в глазах порою виднелся нездоровый блеск Разумеется, вместе с этим исчезла и благоуханная безмятежность, и самоуверенный взгляд, и ощущение избранничества… Короче говоря, твердая вера в высшее предназначение уже не определяла собою выражения этих лиц.

Дух Божий оставил укулиток.

Зато их стали чаще посещать смирение, стыд, со–крушение — проявление слабости духа.

В ожидании доктора женщины беседовали, и голоса их, тихие и усталые, были едва слышны за грохотом ливня и стуком башмаков.

— … запеленатая туго–туго и совсем синенькая! — сказала одна из женщин.

— Это пудет чюдо, если она вышивет… — отозвалась Ольга Холф, а Нена Холф, прижимая огромные мужицкие ручищи к затянутой в черное груди, добавила: — Совсем крошка!

— Укутанная в рубище Пророка! Подумайте только! — сердилась Уильма Элдридж.

— А на головке — священный венец Пророка, — вставила Хильда Бакстер, большая любительница приврать.

— Чушь! — взвилась расслабленная Уильма. — Полная чушь! Священный венец, еще чего скажешь…

И тут женщины разом замолчали, словно у них отнялись языки. Потому что дверь в приемную Дока Морроу отворилась.

На другой стороне дороги на лавочке сидел Юкрид. Он снял с ноги ботинок и вылил из него дождевую воду. Затем проделал ту же операцию со вторым ботинком. Оставшись босым, он положил ноги на скамейку и стал внимательно наблюдать за похожими на суетливые кляксы женщинами, усеявшими крыльцо докторского дома.

Он увидел, как дверь приемной открылась и как женщины, единодушные в своем внезапном онемении, столпились полукругом возле доктора. В руках доктор держал сверток, укутанный в чистое белое одеяло. Широко улыбнувшись, доктор что–то говорил слушателям, но ни одного его слова так и не достигло ушей Юкрида; они, как обычно, потонули по пути в шорохе дождевых капель.

Юкрид засунул ноги обратно в ботинки и, не в силах сдержать свое любопытство, осторожно побрел через дорогу. Он услышал радостные возгласы и, уже у самого крыльца, уловил последние слова в речи — доктора, которого невозможно было разглядеть за сутолокой.