Секреты Российской дипломатии. От Громыко до Лаврова - Леонид Млечин

К джентльменам присоединилась Нэнси Рейган, понимая, как важны эти переговоры. Когда все стояли с бокалами, Громыко попросил Нэнси:

— Скажите вечером своему мужу на ухо одно слово: мир.

Нэнси кивнула:

— Хорошо, я так и сделаю, а сейчас я говорю вам на ухо: мир.

В определенной степени Громыко был машиной. Он подчинялся раз и навсегда заведенному порядку. И в его расписании находилось место для всего, что он хотел сделать. К приезду министра, рассказывал посол Ростислав Александрович Сергеев, работавший в его аппарате, помощники подбирали и клали на стол самые важные телеграммы и сообщения, поступившие за ночь из посольств и других ведомств, а также из ТАСС, где специальная группа готовила столь же секретные обзоры иностранной печати для руководства страны.

Группа советников при министре существовала с 1959 года. Они приходили в МИД к восьми утра. В девять они уже докладывали Громыко о важнейших событиях в мире.

Для подготовки документа министр собирал у себя нескольких дипломатов, и они обсуждали существо проблемы. Затем отдел или управление трудилось над проектом документа, через день-другой следовало представить первый набросок. Кто-то из сотрудников читал его вслух, а министр, вооружившись синим карандашом, следил по тексту, что-то правил или говорил, как следует изменить. Самые секретные документы он диктовал либо своему советнику, либо кому-то из ведущих дипломатов. Если он соглашался с документом, то ставил карандашом свои инициалы «А. Г.». Если не соглашался, то просто перекладывал в папку просмотренных документов. Бумага возвращалась назад. Почерк у него был ужасный, но секретари, помощники и машинистки научились разбирать его пометки.

Обедал он в одиночестве за маленьким столом в комнате отдыха, куда вела дверь из его кабинета. Работал в кабинете № 706 на седьмом этаже до восьми-девяти вечера, потом ехал домой и продолжал трудиться. Его квартира находилась сначала на улице Горького около площади Маяковского, позднее в районе Пушкинской площади и затем на улице Станиславского.

— В роли помощника в последний раз за день я приезжал к нему домой уже за полночь, чтобы забрать просмотренные им документы, — рассказывал мне Александр Александрович Бессмертных, который со временем сам станет министром. — Он был типичный трудоголик, работяга. Трудился до двенадцати, до часу ночи.

«Поздно вечером был у Андрея Андреевича дома, — записал в дневнике его заместитель Владимир Семенов. — Он с ходу задиктовал один документ, буквально на страничку, весьма изящный (не в пример тому, что я заготовил днем на ту же тему). Он не критиковал мой проект, стараясь смягчить смысл перемены, но это была с его стороны деликатность. Я это видел. И оценил, конечно. И учился. В политике бывает неловкое: возьмешь не ту ноту, и пойдет все не в нужном ключе».

По словам Фалина, министр превратил свою жизнь в сплошное бурлачество. В значительной степени — потому что не позволял своим помощникам и заместителям никакой самостоятельности. Хотя он собрал сильную команду — Корниенко, Воронцов, Бессмертных, Карпов, Комплектов, Квицинский, Адамишин, Фалин, Добрынин. Многие из них продолжали дипломатическую службу и после его ухода.

Много лет его первым заместителем был Василий Васильевич Кузнецов — «мудрый Васвас», как говорили в МИД. Министр занимался большой политикой, а Кузнецов вел текущие дела. Он не уклонялся от решения сложных и щекотливых вопросов и не пытался свалить опасное дело на других замов. Угрюмый от рождения, Кузнецов внешне походил на Громыко. Но коллеги высоко его ценили. Он ненавидел сталинское время, рассказывал:

— В любой момент мог раздаться стук в дверь. Никто не знал, где окажется завтра — на работе или в тюрьме.

«Василий Васильевич ведет дела по-стариковски, едва отбиваясь от текучки, не решаясь двигать крупные вопросы, — не скрывал своего недовольства Владимир Семенов. — Он способен затратить полдня на вызволение наших моряков из Ганы и отложить в сторону любые проекты большой политики… Да и ему, конечно, труднее продвигать большие дела наверху, где сейчас архиосторожны и архибдительны».

Умный и образованный, Кузнецов старательно носил маску серости. Это была единственная возможность уцелеть. Он утешал дипломатов, которые жаловались, что не удается доказать министру какую-нибудь очевидную вещь:

— Не надо с ним спорить. Если он что-то твердо решил, его не своротишь.

После ухода Кузнецова в Президиум Верховного Совета первым замом стал Георгий Маркович Корниенко. Он взял на себя всю практическую работу по руководству министерством. О своем заместителе Громыко был высокого мнения. Оказавшийся в кабинете министра дипломат рассказывал, как Андрею Андреевичу позвонил один кандидат в члены политбюро и хотел посоветоваться. Он ехал в США во главе делегации, предполагал, что возникнет вопрос о сокращении ядерных вооружений. Так вот, он намерен сказать следующее…

Громыко его прервал и сказал:

— Что бы вы ни сказали, вы можете допустить неточность, а это осложнит переговоры. Этот вопрос в Союзе знают только три человека: Брежнев, я и Корниенко.

Министр — от Молотова до Громыко — оставался для дипломатов почти божеством, абсолютно недоступным. Можно было проработать всю жизнь в МИД и ни разу не увидеть министра. К нему допускались только самые высокие по рангу дипломаты. Время приема у министра устанавливал его первый помощник Василий Георгиевич Макаров, известный своими грубыми манерами. Но министра он устраивал, поскольку, как хороший сторожевой пес, надежно ограждал от внешнего мира с его неприятностями и сюрпризами. В МИД злые языки утверждали, что есть один способ расположить к себе первого помощника — он был неравнодушен к материальным благам. Тогда дверь кабинета министра могла приоткрыться.

Громыко никого не называл по имени-отчеству, только по фамилии. За исключением членов политбюро — они друг к другу обращались по имени. Наверное, в нем это сохранилось со старых времен, но для его ближайших помощников это было не очень приятно. Один из них как-то заметил:

— Наверное, он даже не знает, как меня зовут.

Громыко в мидовских делах был неограниченным самодержцем. Но некоторые послы, лично известные генеральному секретарю и потому уверенные в себе, пытались донести свое мнение до политбюро через голову министра. Посол имел право адресовать свою шифротелеграмму не только в Министерство иностранных дел, но и отправить ее «по большой разметке», то есть всему руководству страны. Шифровки от послов они читали в первую очередь.

Громыко, ясное дело, не любил, когда послы обращались к Брежневу, минуя министра, даже прямо запрещал им это делать. Впрочем, могущественный Андрей Андреевич не всегда был властен над послами в крупных странах, позволявшими себе своевольничать. Некоторых послов и назначали без участия Громыко.

Сергей Георгиевич Лапин, который со временем возглавит ТАСС, а затем Гостелерадио, рассказывал, как его в 1965 году вызвали на заседание президиума ЦК. Брежнев заговорил о том, что нужно найти посла в Китай — это был момент, когда отношения с Пекином стремительно ухудшались. Брежнев долго перечислял качества, нужные послу, а потом вдруг сказал: