Белый ворон Одина - Роберт Лоу

Названное место было мне знакомо — как и всем, кто хоть единожды побывал в Новгороде. При всем желании невозможно было пропустить эту величавую дубовую колоду, стоявшую наверху холма, словно опоясанного дорогой. Колоду венчало резное изображение могучего воина с топором. Голова была изваяна из серебра с позолоченными усами. Это и был Перун — славянский бог-громовник, как две капли воды похожий на нашего Тора. Данное место меня вполне устраивало. Я кивнул.

Мы вкратце пересказали Асанесу все, что с нами приключилось в последнее время. Он внимательно слушал, не прерывая, не высказывая своего мнения — просто впитывал изложенные сведения, словно это был обычный воздух для дыхания. По окончании нашего рассказа Иона шумно перевел дух, закинул в рот кусочек хлеба и поднялся из-за стола.

— Я так понимаю, что начинать все же придется с Мартина, — констатировал он и поспешно вышел из комнаты, волоча за собой теплый плащ.

— Чертов мальчишка, — проворчал Сорока, — вечно шляется где ни попадя. Никогда его дома не застанешь.

— Молодой еще, — хмыкнул Квасир. — Подрастет, постигнет мудрость старого быка.

Ответом ему был дружный смех, лишь Торгунна строго нахмурилась. А поскольку Творимир — будучи в большей степени славянином, нежели норманном — раньше не слышал этой истории, то Квасир с огромным удовольствием пересказал ему старую притчу. С тем большим удовольствием, что это окончательно вывело Торгунну из себя.

— Теперь ты сам убедился, сынок, — басом произнес Квасир, изображая старого быка, наставляющего на ум своего нетерпеливого сына, — чем бегать впопыхах за одной телкой, лучше стоять на месте, в крайнем случае, шествовать степенно — и иметь их всех по очереди.

Остаток утра прошел весьма приятно: мы сидели в теплой избе Сороки, потягивая пиво и вспоминая старые истории. Так продолжалось до самого возвращения Ионы Асанеса, который заглянул в комнату и лаконично сообщил:

— Нонес.

Я объяснил остальным, что это латинское обозначение христианской службы, которая производится ранним вечером, когда только-только начинает смеркаться.

— Ага… стало быть, вечером? — переспросил Финн. — Ну, значит, придется держать ухо востро. А вдруг в этом городе сыщутся дураки, которые попытаются силой отнять у нас то, что нужно монаху?

Подобный поворот событий я считал маловероятным. Мартин не дурак — понимает, что я не стану повсюду таскать с собою Святое Копье. Пожалуй, обойдусь без Финновой помощи. Пусть лучше отправляется вместе с Квасиром и Торгунной за новой одежкой для Олава. Финн попробовал возражать:

— Тебе могут понадобиться лишние руки, — сказал он, — хотя бы для того, чтоб держать на привязи Мартина, пока ты будешь доставать свой Нож Истины. Думаю, достаточно будет только им пригрозить — и монах заговорит как миленький. В конце концов, он уже не новичок в таких делах, небось память-то не отшибло…

У меня с памятью тоже было все в порядке, и перед глазами — точно молния на ночном небе — мелькнуло воспоминание: Мартин висит головой вниз на мачте «Сохатого»… Он трепыхается, как связанный гусь, мычит, разбрызгивая кровь, слезы и зеленые сопли… А Эйнар достает свой нож, хладнокровно отсекает монаху мизинец и выбрасывает его за борт. Тогда я впервые увидел волшебный Нож Истины, как назвал его Эйнар. По его словам, нож сам чувствует, когда жертва лжет, и будет кромсать ее по кусочкам, пока не услышит правду. Нож перешел ко мне по наследству от Эйнара Черного, и я пару раз уже прибегал к его помощи. По опыту знаю: большинство людей начинает выкладывать свои секреты после двух пальцев.

В конце концов Финн понял, что меня не переубедить. Он плюнул и, на чем свет стоит кляня мою глупость, зашагал вслед за Квасиром с Торгунной. Мальчишка отправился вместе с ними, а мы остались вдвоем с Ионой, который задумчиво посмотрел вслед Финну и изрек:

— Я не видел его несколько лет. Похоже, с тех пор он стал еще более диким.

— Просто тебя память подводит, — возразил я. — Как ты справедливо заметил, вы давно не виделись.

Хотя в глубине души я вынужден был признать правоту Ионы.

Время уже перевалило за полдень, пора было отправляться на встречу с Мартином. Погода окончательно испортилась: небо затянуло серыми облаками, моросивший с утра мелкий дождик перешел в изрядный ливень. Тем не менее на улицах было людно, и некоторое время мы молча шагали по бревенчатой мостовой, проталкиваясь сквозь непрерывный поток новгородцев. На полпути нам пришлось остановиться, чтобы пропустить целую толпу мужиков, которые вручную тащили гигантский медный колокол (мне он показался размером с небольшой дом). Иона объяснил, что колокол предназначается для кремля — того самого, который стоит у Волховского моста. Я уже знал, что русы — как новгородцы, так и киевляне — просто обожают свои колокола и звонят в них по каждому мало-мальски подходящему случаю.

— Ты выглядишь… старше, — неожиданно сказал Асанес, прежде чем мы снова тронулись в путь.

Я счел за благо промолчать. А что тут скажешь? Мы медленно двигались в шумной толпе, направлявшейся в центр — туда, где над рыночной площадью возвышалась огромная фигура бога Перуна.

— Я знаю, отчего, — снова подал голос Иона.

— Что?

— Отчего ты кажешься старше, — пояснил Асанес и довольно ухмыльнулся. — Дело в том, что ты перестал улыбаться.

Ну, я и улыбнулся — просто для того, чтобы уличить его во лжи. Однако Иона лишь покачал головой и двумя пальцами указал на свои глаза.

— Твоя улыбка на губах, — сказал он, — но не здесь.

И снова он оказался прав. Я нахмурился — ибо мало было радости в том, что он сказал, — но в душе ощутил гордость за своего Козленка: да, в уме и проницательности ему не откажешь. Ответить ему я так и не успел, поскольку заметил вдалеке знакомую фигуру, от одного вида которой у меня сразу же скрутило живот.

Он шел, опираясь на посох. Оборванная коричневая ряса болталась на нем, как на палке. С подола свешивались длинные стрепы, которые тащились сзади по грязи. Из-под рясы высовывались толстые шерстяные штаны неопределенного цвета — наверное, когда-то они были синими, но сейчас выглядели просто грязными. Зато башмаки у него были знатные: тяжелые, крепкие, таким сносу не будет… Наверняка подарок немецких христиан, подумалось мне. Ну, и завершали наряд обмотки на ногах — такие ветхие, что вполне могли оказаться обрывками истлевшего савана.

Возможно, я бы его и не узнал, если б не заглянул в глаза. Собственно, кроме глаз, на этом лице ничего нельзя было рассмотреть — настолько оно заросло грязной, свалявшейся бородой. Борода незаметно переходила в не менее грязные патлы, которые свисали до середины спины. Жалкое зрелище. Но вот глаза… Темные глаза над изогнутым, словно серкландский клинок, носом оставались прежними — такими, как я их запомнил. Хотя, пожалуй, холодная расчетливость из них исчезла, уступив место безграничной одержимости. Сейчас он больше смахивал на одичавшего столпника — одного из тех безумных отшельников, что забираются в несусветную глушь и сидят там на дереве или скале, подобно курице на насесте.