Вечный странник, или Падение Константинополя - Льюис Уоллес

По ее лицу и шее разлилась краска, однако голосом она не выдала никаких чувств:

— Да, Ириной.

— Этот дом — его вполне можно назвать дворцом — и все, что к нему относится, теперь твое, — продолжил Константин. — Ступай туда, как только пожелаешь, и начни новую жизнь.

Она сделала шаг вперед, но внезапно остановилась, то краснея, то бледнея. Никогда еще не доводилось Константину видеть жену или девицу столь же прекрасную. Он даже испугался, что, заговорив, она случайно разрушит чары, которыми его опутала. Ирина стремительно подошла к трону и, схватив руку императора, запечатлела на ней горячий поцелуй, произнеся:

— Я почти уверовала в то, что нами правит император-христианин.

Она умолкла, не выпуская его руки и глядя ему в лицо.

Зрители, большинство из которых составляли царедворцы высокого ранга, были изумлены. Некоторые даже потрясены — нельзя забывать, что при дворе императора церемонии соблюдались как нигде в мире. Все здесь строилось на представлении о том, что базилевс, или император, является живым воплощением власти и величия. Даже когда он обращался к самому горделивому из царедворцев, тот неизменно опускал глаза на носки своих вышитых туфель; если требовалось что-то ему сказать, царедворцы падали на колени и оставались в этом положении, пока он не соблаговолит дать им разрешение подняться. Ни один из них ни разу не дотрагивался до его перстов — за исключением тех случаев, когда он сам протягивал их для смиренного прикосновения. В этих манерах отражалось не одно только подобострастие; по крайней мере внешне они выглядели преклонением. Эти пояснения помогут читателю осознать, с каким чувством царедворцы смотрели на молодую женщину, захватившую царственную длань в свои руки. Некоторые содрогнулись и отворотили лица, дабы не лицезреть фамильярности, граничившей с кощунством.

Сам же Константин взглянул в глаза своей прекрасной родственницы — он понял, что она еще не договорила. Легчайшим наклоном корпуса в ее сторону он дал позволение продолжать. Более того, он даже не скрывал своего интереса.

— Возможно, империя и умалилась, как ты говоришь, — продолжала она, слегка возвысив голос, — но разве сей город наших отцов не продолжает служить, по причине своего расположения и иных преимуществ, столицей всего мира? Он был основан императором-христианином, имя ему было Константин; разве исключено, что полное его возрождение выпадет другому Константину, тоже христианскому императору? Загляни к себе в душу, о повелитель! Мне ведомо, что добрые побуждения иногда являются пророками, пусть и безгласными.

Константин был поражен. Не ждал он таких речей от юной девушки, выросшей, по сути, в темнице. Его порадовало то, какое мнение о нем у нее, судя по всему, складывалось, порадовало, с какой надеждой она смотрела в будущее империи; порадовала сила ее христианской веры, искушенность ума и твердость характера. Ее верность старому греческому обиходу представлялась неколебимой. Придворные подумали, что она могла бы, по крайней мере, как-то откликнуться на его царственную доброту, но если он сам и заметил это формальное упущение, заострять на нем внимание не стал; ему было довольно ее миловидности и воодушевления. На миг он заколебался, а потом, шагнув вниз с возвышения, галантно, церемонно и почтительно поцеловал ей руку, сопроводив это простыми словами:

— Да станут твои надежды волей Господа.

Отвернувшись от Ирины, он поднял слепца на ноги и объявил, что аудиенция закончена.

Оставшись наедине со своим секретарем, великим логофетом, Константин довольно долго просидел в задумчивости.

— Внемли, — произнес он наконец. — И составь соответствующий указ. Пятьдесят золотых монет ежегодно на содержание Мануила и Ирины, его дочери.

При первом же слове секретарь обратился к изучению носков пурпурных туфель своего повелителя, а потом, дослушав, опустился на колени.

— Говори, — разрешил Константин.

— Ваше величество, — отвечал секретарь, — в казне у нас и так менее тысячи золотых монет.

— Мы действительно столь бедны?

Император вздохнул, но, не позволив себе пасть духом, решительно продолжил:

— Возможно, Господь послал меня восстановить не только этот город, но и всю империю. Я попробую заслужить эту славу. Не исключено, что добрые побуждения и есть безгласные пророки. Оставляю указ в силе. Если будет на то воля Божья, мы найдем средства его исполнить.

Теперь читателю известна история княжны Ирины — на последующих страницах она станет одним из самых заметных персонажей. Ему также ведомо, как она получила в свое распоряжение столь подробно нами описанный дворец, а потому читатель готов к встрече с нею в ее собственных покоях.

Ночь покинула европейский берег Босфора, хотя утро еще совсем юно. Солнце, застывшее в безоблачном небе над Бекосом — кажется, оно решило передохнуть после утомительного восхождения на горный склон, — постепенно поднимает Терапию из сверкающих вод. В заливе моряки перекликаются друг с другом, поскрипывают снасти, постукивают весла, свободно подвешенные в кожаных уключинах. Чтобы сделать сцену полностью реалистической, добавим запах утренней стряпни, который щекочет ноздри тем, кто пока еще не успел утолить голод. Впрочем, эти виды, звуки и запахи не достигают дворца, скрытого за мысом напротив городка. Там птицы распевают утренние песни, цветы наполняют воздух ароматом, а лозы и деревья впитывают влагу, которую ветер доставил с не знающего покоя моря, расположенного к северу.

В мраморном портике сидит хозяйка дворца — надо думать, на том самом месте, которое старый грек некогда облюбовал для чтения Гомера из своего знаменитого списка. Между колоннами открывается вид на Босфор и лежащий за ним лесистый азиатский берег. Внизу видна часть сада, по которой проложена аллея, — она изящным изгибом устремляется к красному павильону у ворот. Прямо за ним находится причал. Хозяйка окружена пальмами и розовыми кустами в расписных горшках, и среди них, в высокой вазе, украшенной резными фигурами мифологических персонажей, стоит ветка жасмина, ни с чем не сравнимая по красе и изяществу. По правую руку от хозяйки на столике из слоновой кости с тонкими ножками, инкрустированными полосками серебра, стоят медные блюда. На одном из блюд — горка белых сухариков, мы в наши дни называем их «крекерами»; на других высятся кувшины и чаши для питья, все из серебра.

Хозяйка сидела в кресле, поверхность которого была чрезвычайно гладкой, несмотря на покрывавшую его резьбу, кресле столь просторном, что она могла без труда устроиться в нем полулежа. Скамеечка, обтянутая темной тисненой кожей, ждала возможности посодействовать грации и удобству ее позы.

Возьмем на себя смелость представить княжну Ирину читателю, хотя, поскольку представление вынужденным образом примет вид описания, мы заранее признаемся в своей неспособности до конца справиться с поставленной задачей.

В тот миг, когда мы видим ее впервые, она сидит прямо, слегка склонив голову к левому плечу, а обе ее ладони лежат на собачьей голове, украшающей правую ручку кресла. Ее рассеянный взгляд устремлен к причалу, — похоже, она ждет припозднившегося посетителя. Лицо открыто, и нужно сразу отметить, что, презирая обычай, который вынуждал ее сестер-византиек носить покрывала повсюду, кроме собственных покоев, Ирина постоянно подчеркивала его презренность, отметая его полностью. Она не боялась, что солнце испортит ей цвет лица, и владела искусством скромно и сдержанно двигаться среди мужчин, которые, со своей стороны, привыкли скрывать изумление и восхищение под маской уважительной невозмутимости.