Слепень - Вадим Сухачевский

– Дядя Юрочка, тетя Катенька, а можно я возьму немного вкусненького для своего контуженого обер-фельдфебеля? – спросила Полина.

Катя сказала:

– Забирай все.

– Живем! – Полина радостно завернула все вкусности и выпорхнула за дверь.

Юрий и Катя молчали. Зависшая в гостиной тишина казалась зловещей. Было ощущение, что в воздухе все еще висит это самое «уб’є».

Слепченко и не помнил, когда он в последний раз испытывал страх, разве что в возрасте лет шести, когда отчим запер его в темный чулан, кишевший тараканами. После ему не раз приходилось давить и людей, не говоря уж о тараканах, и по отношению и к тем, и другим он не испытывал ни страха, ни тем более маломальского сожаления. Приучился еще с тех пор, как безусым юнцом поступил на службу в ОГПУ к товарищу Менжинскому. «Какой он, впрочем, «товарищ» теперь, этот «унтерменш»?.. Ну да ладно…»

Он, Слепченко, даже забыл, где в человеческом организме, в каком месте зарождается это чувство – страх. А тут вдруг, увидев этого, в картузе, в драном пальтеце, с небритой мордой, вспомнил: зарождается оно где-то там, в области копчика, и потом уже оттуда какой-то едкой щелочью расползается по всему твоему существу, пока не въестся в мозг.

Прежде видел он этого детинищу всего лишь раз. Однажды особо отличившихся сотрудников ОГПУ повел товарищ… (тьфу ты, привязалось!) повел, стало быть, унтерменш Глеб Бокий (уже, слава богу, шлепнутый) посмотреть на чудеса из своей спецлаборатории.

А чудеса были и впрямь! Впечатлило! И не его одного.

Остальных-то «впечатленных» вскоре кокнули, сразу после унтерменша Бокия, – он, Слепченко, один, кажись, остался, благодаря каким-то изворотам судьбы.

Показывали они, эти бокиевские выкормыши, такое!.. Ну никак это не увязывалось с навязшим тогда в зубах марксистским диалектическим материализмом (спасибо фюреру – одним махом отменил навсегда всю жидовскую говнистику эту, а то сколько было тетрадочек по ней поисписал!).

Умели же они, эти выкормыши, такое, что ни в сказке сказать ни пером описать! Умели так проходить в дверь, что и момента не углядишь. Умели вообще невидимками обходить любые заслоны. Он, Слепченко, потом и свой отряд назвал «невидимками» в честь них, хотя – какое там сравнение!

Те и предметы могли двигать на расстоянии, даже тяжелые – например, ендовы с борщом на целый взвод.

Но то бы еще полбеды! Мысли, гады, читать умели!

Огэпэушники им на сей счет даже проверку учинили. Какое, мол, число я задумал? Ну, те – сразу: семь, или восемь, или сто сорок пять. Ладно, такое небось и в цирке показывают. А он, Слепченко, поскольку памятью обладал фотографической, целую цитатку из жида Маркса загадал, основательную такую цитатку, в два абзаца длиной.

И что ж? Вот этот самый хохол, что прибыл сейчас в Варшаву, вывел все слово в слово, хоть наверняка он не то что Маркса, а и «Мойдодыра» (судя по немытой внешности) никогда не читал!

Слава богу, шлепнули, как он знал, их всех тогда, вслед за ихним Бокием…

Ан не всех – вон, этот самый хохол шлепает сейчас по Варшаве! Оставили, видимо, на развод, вроде как оставляют бугая племенного…

Вот увидел его он, Слепченко, нынче – и сразу та же фигня в области копчика: страх…

Потому что – по чью душу заброшен этот бугай сюда, в Варшаву?..

Да ясно же, ясно по чью!..

Он, Слепченко, осторожно наблюдал за теми двоими русскими, за графом Жоржем де Круа (едрен-ть!) и за миледи, кралей евонной, – да вдруг глядь! Из отеля ихнего выходит сперва та недобитая «невидимка» (небось думала, он ее под обликом курвы с нарумяненным лицом не распознает), к ней присоединяется длинный тощий обер-фельдфебель в форме вермахта (тоже личность известная еще по N-ску)…

Ладно, гасить их сейчас все равно нельзя, иначе провалится вся операция стратегического значения, а за операцией этой идет контроль аж из Берлина, чуть ли не на уровне самого адмирала Канариса.[58]Уж потом, после операции, как-нибудь загасит, как и тех, графа с миледи…

А дальше, дальше-то…

Вот стоят там, на углу, курвочка эта со своим обер-фельдфебелем, – и вдруг…

Нет, пропустить он, Слепченко, не мог, уж какую прошел выучку! Только точно мог бы сказать: нет, не подошел к ним этот бугай-хохол, а именно что образовался рядом с ними!

Высший класс!

Но главное даже не в том; вот что главное… Вдруг напрягся этот бугай, начал крутить башкой своей в картузе, да и остановил вращение башки в точности на том месте, словно уставился прямо на него, на Слепченко, своими зенками.

Видеть он его, Слепченко, конечно, не мог, тот (не мальчик же!) наблюдал за ними из окна при выключенном свете, но все равно ощущение было такое, будто в самую его душу зрит этот бугай и знает, что́ там, в душе его, происходит.

Нет, гасить его, только гасить!..

Но… с одной стороны, необходимо, а с другой – ну никак: он явно входит в ту группу, а трогать никого из них не велено, тут большая стратегия стоит за всем.

Объяснить, что так оно необходимо?.. Но кому, кому объяснять?! Лично адмиралу Канарису, что ли?! Да при этом в страхе своем признаться, немыслимом для арийца, пускай даже пожалованного?..

Уж нет, товарищи фашисты! Тут только самостийно надо действовать. А обставить все так, будто совершенно случайно все вышло – ну, кирпич, там, на голову упал или что-нибудь навроде того… Можно, конечно, попробовать и так…

Ну а что как не прибьет его насмерть кирпич? Уж больно здоров-то бугаина…

Эх, жаль, новых «невидимок» здесь, в Варшаве, еще не подготовил, уж они-то бы наверняка и с этим бугаем как-нибудь справились…

И все равно было бы глупо – «невидимки» почерком своим сразу выведут на кого? Подготовить их мог – кто?.. То-то же!..

А вот ежели по-другому? Если использовать тех, бросовых? Все равно их, считай, уже списали. И числятся они пока что на нем. Ну а ежели после того, как они сделают свое дело, потом пристрелят троих-четверых (а их точно пристрелят!) – так он уж найдет способ объяснить руководству: мол, ненадежными оказались, пытались, видно, бежать, прибиться к Армии крайовой,[59]или что-нибудь вроде того.

А то, что по ходу дела они «пришьют» какую-нибудь вермахтовскую мелочь, – так на то она и война…

Только обставить все хорошенько, а прежде – страх этот липкий унять. Голова – она что у арийца, что у чекиста – всегда должна быть какой?