Лагерный пахан - Владимир Колычев

– А ты за слова не цепляйся, – буркнул Трофим.

– А ты не старайся казаться хуже, чем ты есть. Поверь, тебе это не идет… Ты же нормальный парень, только гонору в тебе очень-очень много. Потому и встал на скользкую дорожку…

– Ты что, морали мне будешь читать?

– Нет, не мое это дело, – замялся Шмаков. – И вообще…

– Что вообще?

– Я знаю, тебе Кристина очень нравится.

Шмаков пристально смотрел на него. Взгляд жесткий, твердый, немигающий. Трофим и не думал, что Викентий может так смотреть…

– Ну нравится, и что?

– Я знаю, ты в ресторане с ней был.

– Ну был… А ты что, ревнуешь?

– Нет. Я в своей жене уверен. А она твое приглашение приняла только для того, чтобы поговорить с тобою, чтобы ты глупостей не наделал… А ты их все равно наделал, с топором на нас бросался…

– И что дальше?

– А то, что ты понять должен – не светит тебе ничего с Кристиной. Ничего!..

– Да? – ухмыльнулся Трофим. – А может, поспорим?

– Поспорим?! – ошалел от возмущения Шмаков. – На Кристину?! На эту святую женщину?!. Да, уж чего-чего, а этого я от тебя, парень, не ожидал!

Он развернулся, чтобы уйти – с чувством оскорбленной невинности. Но Трофим вовремя положил ему руку на плечо, удержал:

– Ну, извини…

Что ни говори, но Кристина и для него был святой женщиной. А он спорить на нее собрался… Ну не идиот!..

– Погорячился, в натуре… Я понимаю, что мне ничего не светит…

– Вот! Это хорошо, что ты понимаешь! – оживился Викентий.

– Понимаю… И что дальше?

– Спорить я с тобой не буду. Но хотел бы заключить с тобой договор… Ты даешь мне честное слово, что навсегда забудешь про Кристину, а я… – Шмаков запнулся, напустил на лицо важность до предела серьезного человека. – В общем, я хочу помочь тебе. Ничего пока говорить не буду. Как только все прояснится, мы с тобой продолжим разговор…

Прогулка закончилась, «отдыхающих» водворили обратно в камеру. Трофим завалился на свою шконку. Суета людская вокруг, духота, вонь от параши, клопы из матраца лезут-кусаются. Но для него все это уже привычно – он не страдает от неудобств, не мучается, как мягкотелые первоходы. Но душу гложет досада. Почему он сполз на обочину тюремной жизни, почему не обедает за блатной половиной стола как белый человек, почему делит свои дачки с каким-то серым мужичьем.

Пусть он и не состоял на воле ни в какой воровской «семье», пусть не отстегивал в общак, но по жизни он черной масти, он должен быть с бродягами, он должен быть в центре. Но не судьба. И все из-за какого-то Рубача… Сначала его просто вышвырнули с блатной половины как нашкодившего щенка, теперь вот еще и жизнь отнять хотят – как будто он гад какой-то… Беспредел, в натуре! Хоть караул кричи…

* * *

Его подняли среди ночи. Кто-то толкнул в плечо. Сон как рукой сняло. Трофим вскочил на ноги. Его могла побеспокоить «торпеда», выпущенная Рубачом. Но ведь он жив-здоров, значит, ничего страшного пока не произошло. А толкнул его в плечо вертухай. Ухмыляющаяся рожа под форменной фуражкой.

– На выход, Трофимов!

– Ночью?!

– Давай, давай, не разговаривай!

Вслед за ним из камеры вышел Рубач. Злобно глянул на Трофима, молча ткнулся лицом в стену – так и стоял, пока надзиратель не закрыл дверь.

И конвоир здесь же. Открыл ключом-вездеходом решетчатую дверь, пропустил арестантов в следующий отсек.

– Лицом к стене!

Все как положено – никаких поблажек или, наоборот, каверз.

Их повели в особый блок строгой изоляции. Именно там и находилась ужасная пресс-камера. Трофим перепугался не на шутку, но виду старался не подавать. И Рубач держал себя в руках, но от него все равно исходили волны животного страха.

Их привели в обычную с виду камеру, но Трофим очень сомневался, что за дверью обыкновенные зэки. Или лохмачи, или еще что-нибудь хуже…

Первым в камеру зашел Рубач.

– Доброго всем здравия, братва! – В его голосе явно проскальзывали холуйские нотки.

Конвоир протолкнул Трофима в узкую щель между приоткрытой дверью и косяком. Он невольно толкнул плечом Рубача, но тот этого как будто и не заметил.

Камеру действительно нельзя было назвать обыкновенной. Вроде бы не было в ней мягких кушеток, как в пресс-хате, но и шконки здесь не из железных уголков сварены – железные койки с панцирными сетками, да еще в один ярус. Сортир за фанерной перегородкой, стены плотно выкрашены зеленой краской, а полы – темно-коричневой, даже потолок со свежей побелкой… Пять человек в камере. Во главе угла средних лет мужчина с массивной головой. Глубоко и широко посаженные глаза под тяжело нависшими надбровными дугами, широкий приплюснутый нос, мощная челюсть. В глазах предштормовой штиль. Он был в майке, и хорошо были видны воровские звезды под ключицами. Или вор в законе, или очень крупный лагерный авторитет. Вокруг такие же мрачные и пугающие личности. Наколки на плечах и пальцах – купола, мачты, коты, перстни… Воровская элита.

Трофим понял, что угодил в «Индию» – так называлась хата, куда менты сплавляли особо авторитетных заключенных. Святая святых тюремного изолятора. И в центре «алтаря», судя по всему, находился сам Жиха.

– Ну, рассказывай, – без предисловий велел Трофиму центровой.

И так на него глянул, что мороз спину продрал.

– А-а, что рассказывать?

– Ну, как Лелика дербанул.

– Лелика?

– Лялин его фамилия…

– А-а… Ну, дело обычное… Да мы на гоп-стоп взять хотели, а он за «наган», пришлось успокоить…

У Трофима уже не оставалось никаких сомнений в том, что его пытает сам Жиха. Только его могла интересовать судьба цехового.

– Меня не волнует, с кем ты ходил на дело. Мне все равно, что вы сделали с терпилой. Сколько бабла вы взяли?

Трофим был близок к тому, чтобы сказать правду, но все же соврал, вернее, подтвердил прежнюю свою сказку.

– Два косаря…

– А сколько Рубач с тебя требует?

– Ну, двадцать…

Трофим глянул на Рубача, и его брови удивленно поползли вверх. По логике вещей смотрящий должен был стоять сейчас в позе напыщенного индюка. Но он был похож на ощипанную курицу из продмага – синюшно-бледный цвет лица, неподвижный взгляд, перекошенно сжатые губы…

– Зачем они ему? – продолжал допытываться вор.

– Ну, он сказал, что Жихе нужно, на общак…

– Жихе, значит…

Надо было видеть, как скукожило Рубача под свирепым воровским взглядом.

– Я… Я хотел сначала слам с него снять, а потом уже тебе отписать… – жалко залопотал он. – Ну, чтобы порожняки не гонять…