Курбан-роман - Ильдар Абузяров

“Ага, надо будет запомнить названия этих книг, – думает Кюллики во сне, – чтобы потом сверить”. И вдруг она чувствует, как на нее надвигается что-то очень тяжелое. Прямо из коридора приближается что-то чересчур большое, двигаясь между стеллажами с книгами. Да это же чья-то грубая, неухоженная рука размером с ее голову! – и она берет Кюллики прямо за лицо, как за корешок книги, там, где у книги с листа сусального золота оттиснуты по трафарету буквы, – да так аккуратно, словно это не буквы, а накладные ногти. Берет своей грубой лапищей, врезаясь грязными ногтями в изящную буквицу, отчего та трещит, – и тащит, тащит к дивану с засаленной подушкой.

А потом при ярко зажженном свете читает эту книгу, не давая Кюллики спать, стиснув, прижав ее к стене тисками ягодиц и время от времени врезаясь в ребро то книги, то Кюллики, своими стальными, как те клещи, которыми из нее вырывали зародыша, пальцами.

В общем, Кюллики всю ночь мерещились глюки, да такие страшные, особенно та лапища с ненакрашенными ногтями! Будто это она, Кюллики, их забыла накрасить, хотя ей уже пора бежать на работу, а поздно вечером у нее еще свидание с культовым, как любил он сам подчеркивать, журналистом Эсой, хотя Кюллики каким-то там культовым он не казался. На свидание с Эсой она ходила, чтобы хоть что-то найти в мужчинах, чтобы хоть что-то найти и за это зацепиться. А еще – чтобы хоть как-то провести время. Ведь на свиданиях культовый журналист Эса водил Кюллики исключительно на выставки и премьеры. Где они ели на халяву барбекю, и пили на халяву водку “Финляндия”, и, как правило, на халяву рассматривали с неприлично близкого расстояния бабу Ню местного художника Кистти, про которую Эса говорил, мол, опять он рисует свою жену Нюннике, потому что на натурщиц у него не хватает денег.

Ну за что, скажите, цепляться в этом худосочном Эсе после подобных слов? К тому же эти премьеры всегда начинаются так поздно, будто артисты и художники вовсе не работают! В общем, Кюллики была крайне недовольна. А потом Эса как бы с ленцой и очень по-эстетски, не отрываясь от Ню глазами, – дескать, ничего, ничего, – протягивал свои длинные ухоженные пальцы к бутылочке “Лаппенкульте”. Отчего Кюллики еще больше стеснялась своих ненакрашенных обломанных ногтей и прятала их вместе с посиневшими от холода ладонями под свисающим с плеч шарфом. Ведь Эса замечал самые незначительные вещи. Например, он уже более получаса разглядывал родинки на шее этой Ню.

– Смотри, у меня родился экспромт, – сказал Эса и тут же продекламировал:

Кто увидит муху в черном квадрате,

Не увидит в заднице мухи черной дыры!

Да, Эса очень любил пить пиво “Лаппенкульте” (Золото Лапландии) и делать культ из самых незначительных на первый взгляд вещей. Например, черные квадратики на шее у Ню на картине под названием “Мадонна и ее ребеночек”, очень почему-то напоминающие Кюллики обыкновенных мух, самому Эсе напоминали концепцию.

– Эса, а мне сегодня снился сон про тебя, – вкрадчиво, пытаясь отвлечь внимание Эсы от другой женщины, прошептала Кюллики.

– Да? И что же это был за сон? – как бы с ленцой интересуется Эса, продолжая внимательно разглядывать черные квадратики на шее мадонны, списанной Кистти с жены и рафаэлевской картины одновременно.

. – Это был сон про книги, которые ты написал или, возможно, напишешь. Они такие красивые, Эса! Но их разрушает какая-то неведомая, страшная сила.

– Я знаю, о чем ты говоришь, – зевнув, словно с ленцой, заметил Эса. – Эта та самая сила, что подкидывает мне во сне идейки, подталкивает меня написать книги, которые никто и никогда не сможет постигнуть.

– Почему, Эса?

– Потому что эта сила подкидывает мне идейки огромной разрушительной силы. Это очень страшные идеи, и никто, кроме нас двоих, не увидит их красоты.

После этой фразы Эсы Кюллики чуть не поперхнулась, потому что слова культового журналиста уж очень походили на предложение.

– Кроме нас двоих, Эса? – переспросила Кюллики, дотронувшись пальцами до вспотевшего, рельефного, словно бутылка из-под “Лаппенкульте”, лба Эсы.

– Да, кроме меня и… – Тут Эса как ни в чем не бывало протянул руку еще к одной бутылочке пива, хотя был уже от выпитого достаточно вялым, совсем как мокрая половая тряпка. – И еще, может быть, этого паразита Тайсто…

– А скажи-ка, Эса, почему ты возишься именно со мной? – спросила Кюллики после минутного шокового оцепенения. – Ведь я такая глупая, не то что Тайсто. Ведь я ничегошеньки не понимаю из того, что ты пытаешься мне втолковать.

– Эта сила – она сводит меня с ума, – продолжал твердить свое, словно войдя в транс и уже не обращая внимания на Кюллики, Эса. – Она преследует меня по ночам и не дает мне покоя даже сейчас. – С этими словами он отхлебнул порядочный глоток “Лаппенкульте”, и на его лбу высупили такие же крупные капли, какие были на гладком стекле оттаявшей бутыли.

Но, даже когда Эса напивался “Лаппенкульте”, он не предпринимал никаких шагов в сторону сближения с Кюллики.

“И чего они все находят в этом проходимце Тайсто? – вопрошала себя Кюллики. – Вот и журналист Эса что-то да нашел в нем положительного. Иначе сказал бы он, что Тайсто его поймет! И булочник Пекка тоже как-то похвалил Тайсто. А клерк Суло, что собирает клевер зеленой валюты в банке, – он смертельно боится Тайсто, но тоже как-то сказал, что Тайсто молодчина. А я ну ничегошеньки не могу в нем найти хорошего! Впрочем, – вдруг неожиданно вспомнила Кюллики, – я тоже вначале была очарована Тайсто”.

Это когда однажды этот негодяй Тайсто набрался смелости, позвонил пьяный и буквально сказал следующее:

– Кюллики, я люблю тебя. Будь, пожалуйста, моей.

– Как? – спросонья не разобралась Кюллики.

– Очень просто: возьми и будь.

– Ты издеваешься надо мной, Тайсто?

– Да, издеваюсь, – рыгнул-кивнул в трубку Тайсто. – Это ты хорошо уловила. Ведь я, Кюллики, вампир, и мне просто необходимо для остроты ощущений кого-нибудь помучить. Вот я и решил помучить тебя. Ну так что – будешь моей или нет?.. Ну хотя бы на эту ночь, а, Кюллики?..

Эта ситуация очень позабавила Кюллики. Ведь никто и никогда еще не делал ей подобных предложений. А тут – пьяный мужчина. И с ним, не заботясь о последствиях, можно поболтать о чем угодно – все равно он назавтра все забудет. И эту ночь можно провести так весело!

– Скажи мне, Тайсто, – вдруг спросила Кюллики, – а зачем я тебе нужна?

– Ну это очень просто! – И тут Тайсто как начал непринужденно перечислять ее достоинства!

Вспомнив это, Кюллики стала корить и себя, и Тайсто: “О, какая я была тогда дура! Зачем я позволила себе тогда веселиться, зная, что веселиться на ночь нельзя, что от веселья на ночь ночью снятся кошмарики?” И откуда он только, этот Тайсто, узнал номер ее телефона? И откуда только он узнал обо всех ее достоинствах?

Впрочем, и сегодня ночью Кюллики опять спала плохо, всё меняла позицию, будто она спала не одна, а со страстным мужчиной, и даже не страстным, а ужасно надоедливым большим мужчиной, который, не переставая, гладил ее по ногам, тискал, сжимал в своих объятиях. Словно пытался сделать из нее что-то совсем иное, слепить из ее тела, как из теста, новую, подходящую для него форму. И его прикосновения были до того неприятны, до того липки и шершавы одновременно, до того приторно сладки, что Кюллики очень хотелось сбросить кожу в том месте, где до нее дотрагивались. Она уж и на спину ляжет, широко раскинув ноги, и на живот, подогнув коленки под подушку собственного живота, чтоб этот мужчина, не стесняясь своего внешнего вида, наконец-то вошел-провалился в нее, проявив и удовлетворив тем самым свои скотские похотливые желания. Наконец-то бы уже взял ее, перестав мучить, да хотя бы и сзади, по-собачьи.