Жизнь на менопаузе. Как выжить среди приливов и бурь - Дарси Штайнке

Все хотят секса с новой обезьянкой. Новая обезьянка, в отличие от старой, пока еще не знает, что ты разбрасываешь по полу использованную зубную нить и с завидной регулярностью пачкаешь диван чернилами. Она пока не знает, каким подавленным ты бываешь после телефонного разговора с матерью и как хроническая сыпь заставляет тебя чесать ступни ночи напролет. В сексе с новой обезьянкой есть тот недостаток контекста, который часто называют сексуальностью.

Джонатан Хабер, доктор медицины и исследователь из Канады, рассказал мне, что самый важный навык, помогающий сохранить сексуальную активность в старости, – умение отучаться и забывать. Это ключ к тому, чтобы любить и старую обезьяну в своем партнере, и старую обезьяну в себе. В рамках длительного, еще не законченного исследования возрастных пар, которые по-прежнему занимаются тем, что Хабер называет «отличным сексом», участники говорят, что хороший способ сохранить сексуальные вибрации – с готовностью принимать настоящего себя и своего партнера. От чего нужно отучиться, чтобы обрести свою подлинность? «В принципе, от всего, что говорят о сексе социум и культура, – говорил Хабер. – Большая часть информации, которую мы получаем в течение жизни, противоречива, полна осуждения или откровенно некорректна. Например, то, что только плохие люди много занимаются сексом, что женщина должна достигать оргазма при вагинальной пенетрации, что мастурбация – это плохо и постыдно, что хороший секс – всегда спонтанный или что половой акт должен заканчиваться одновременным оргазмом обоих партнеров».

* * *

В последнюю очередь я думала об отличном сексе тогда, в Париже, когда Катрина сказала, что массаж окончен, и оставила меня одну, чтобы я могла одеться. Я села, мысли путались, но не от расслабленности, а от крайней тревоги. Я чувствовала, как будто вдруг очутилась в обшарпанной подсобке из моей фантазии и наконец увидела прежнюю себя, женщину, которая фетишизировала гендерную бинарность так же, как и более конвенциональные аспекты сексуальности. Как О в «Истории О»[88], я часто доводила себя до оргазма, фантазируя об унижении, желая быть нулем, пустотой, в почти религиозном стремлении выйти за границы себя. Как только мне удалось честно посмотреть на эту женщину, она исчезла, стала удаляться, как выпущенный из рук воздушный шарик, всё выше и выше в небо. Мне было немного жаль расставаться с ней. Хотя ее голова была наполнена ерундой, в своих чулках и лифчике пуш-ап она принесла мне много удовольствия.

Натягивая купальник, я чувствовала растерянность и уязвимость. Винтовая лестница казалась мне закрученным, как штопор, родовым каналом. Катрины не было за стойкой регистрации. Я прошла мимо металлических шкафчиков, где мы оставили свою одежду и обувь, за угол – к сауне. Кровь сильно пульсировала в ушах, в голове стоял дурман. Увижу ли я сцену, которая подтвердит, что мое тело заменили на более молодое и выносливое? Я распахнула дверь, и меня ударило жаром, будто я открыла дверцу духовки, глаза не сразу привыкли к тусклому свету. Низенькой блондинки нигде не было видно. Позже муж рассказал, что она радостно удалилась сразу после того, как и он, и толстяк отказались от массажа.

Порозовевшее тело Майка блестело от пота. Он излучал скрытый животный магнетизм, честно говоря, это пьянило. Я почувствовала, как невыносимо тосковала по своей старой обезьяне, его спутанным волосам на груди, огромным пальцам на ногах, округлому животу. Я больше хотела Майка как человека, чем как мужчину. Я хотела ту, не связанную с телом, часть Майка, которую узнала, пока мы вместе старели. Увидев меня, он тоже испытал облегчение, потянулся ко мне, усадил рядом и обнял за талию потной рукой. Он представил грузного мужчину – Марселя. Тот был ботаником и изучал папоротники. «Я как раз рассказываю ему, – сказал Майк, растягивая слова на южный манер, – как красив весной Голубой хребет в Аппалачах».

В один из последних промозглых зимних дней я лежала без сна в темноте, стараясь не разбудить спящего рядом мужа. Я осторожно меняла позы, замирая то в одной, то в другой. В конце концов я спустилась вниз, открыла кран, налила стакан воды и стала смотреть, как голые ветви дуба на заднем дворе растекаются во все стороны, словно капля чернил по бумаге. Из окна верхнего этажа в доме через дорогу из-за занавески голубой лавой разливался свет от лампы. Я открыла шкаф в коридоре и достала коробку с бумагами матери. Эта коробка лежала у меня с тех пор, как пять лет назад я закрыла ее дом, но только недавно я начала слышать нечто похожее на слабое сердцебиение, будто она зовет меня.

В темноте я думаю о тех годах, на которые пришелся самый трудный период наших отношений. Я была подростком, а матери было под пятьдесят, когда она с раскрасневшимся потным лицом в одной сорочке пробиралась на улицу из нашего некондиционируемого ранчо в Вирджинии. Когда я спрашивала, что случилось, она отвечала, что все нормально. Я часто находила ее на лестнице в не отремонтированный до конца подвал – единственное прохладное место в доме. Она тяжело всхлипывала и никак не могла отдышаться.

В темноте мне всегда не хватало мамы. Когда я плакала в детской кроватке, она укладывала меня рядом с собой, и я сразу затихала. Ребенком я приходила в темную родительскую спальню и забиралась в кровать со стороны матери – хотела почувствовать прикосновение ее кожи, ее тепло, ее присутствие, бескрайнее, как океан, обволакивающее меня целиком. Хотела почувствовать то, по чему, должно быть, так тосковала младенцем, что мы – одно целое.

В коробке я нахожу конверт с фотографиями со свадьбы родителей. Это их вторая свадьба – за шесть недель до нее они быстро расписались, сразу после того как моя мать узнала, что беременна. На приеме после второй церемонии светловолосый отец в облачении священника выглядит совсем мальчишкой, черный пиджак висит на худощавом теле. Мама – зардевшаяся двадцатилетняя красавица в белом атласном платье по колено, перчатках и жемчуге. На лицо сетчатыми складками спадает фата. Эти снимки похожи на миллион других свадебных фотографий начала 1960-х. Молодые режут торт, кормят им друг друга. Меня завораживает не юность родителей, а то, чего нет на фотографиях, точнее, то, что пока незаметно. Там, внутри маминого тела, чуть повыше промежности, живет крошечное, не больше мизинца, существо, сгусток клеток с особой функцией – я.

В последний вечер, что мы провели вместе, я приготовила для матери запеченную курицу с овощами и подала их на тарелках из комиссионного магазина. Серебряные приборы из разных наборов и бумажные салфетки подчеркивали ужасную пустоту голой лакированной столешницы. Меня до сих пор мучает небрежность той сервировки. Почему я не могла достать хорошую посуду и накрыть стол скатертью для нашего последнего ужина? После еды она хотела посмотреть «Аббатство Даунтон», сериал о жизни графа и его семьи начала 1900-х. Она всегда любила все, связанное с богачами. Для моей мамы деньги, которых у нее никогда не было в избытке, были объектом преклонения. В нем не было жадности, это было чистое, почти религиозное по своей природе чувство. Но у меня не было телевизора, только ноутбук. И я предложила посмотреть фильм «Эльф» с Уиллом Ферреллом. Она усмехнулась – кино о взрослом мужчине, который притворяется рождественским эльфом?