Герой иного времени - Анатолий Брусникин

Теперь дело десятикратно ускорилось. Притом, не желая подавать вражеским лазутчикам повода для тревоги, Фигнер по внешней видимости вел обычную жизнь — катался с Дашей в коляске, недолго засиживался в кабинете, даже затеял бал в Благородном собрании. Всю невидимую работу выполняли адъютанты и ординарцы. В число последних был определен и я. Мне было милостиво сказано, что это еще не награда, а лишь первая к ней ступенька; по заслугам я буду отличен по окончании похода — в зависимости от его результата. Чем значительней окажется победа, тем на большее смогу я рассчитывать. Исправляя в отношении Никитина неловкость, которой попенял мне жандарм, я стал просить командующего за своего подчиненного. В положении человека, лишенного прав, награда может быть только одна — их восстановление. Так неужто важность доставленных Никитиным сведений не стоит эполет?

— Вы знаете, друг мой, что производство нижних чинов в офицеры является привилегией главнокомандующего Кавказским корпусом, а я всего лишь начальник одной из трех линий, — отвечал мне Александр Фаддеевич. — Но я нынче же велю дать вашему протеже унтер-офицерские лычки, это в моей власти. Кроме того, пошлю представление на него в Тифлис, однако дело это долгое. Положение главнокомандующего и без того шатко. Он не посмеет своею властью, без одобрения высшей инстанции, производить в прапорщики такого человека. Никитина ведь не за пустяки вроде дуэли иль пьяного дебоша разжаловали. Но ничего. Бог даст, одержим викторию, тогда и его дело решится. Ну а повезет взять самого имама иль хоть Хаджи-Мурата — тут нам сам черт будет не брат. Просите тогда чего хотите. Этакого героя, как вы, даже и не мне награждать — берите выше.

Из этих слов, произнесенных самым загадочным тоном, я сделал сразу несколько выводов, от которых у меня закружилась голова. Во-первых, я вообразил, что генерал знает о наших отношениях с Дарьей Александровной (это я так про себя сформулировал, хотя никаких отношений, собственно, не было). Во-вторых, «берите выше», верно, означало, что меня отправят с победной вестью к самому императору, и тот на радостях, что взяли Шамиля, даст гонцу какую-нибудь невиданную награду. Тут, пожалуй, можно надеяться и на георгиевский крест, и на аксельбанты. Флигель-адъютанта и царского любимца даже командующий будет рад видеть своим зятем.

Слава, любовь, карьера, богатство — всё казалось достижимым. Ни один другой офицер из посвященных в смысл военных приготовлений так не жаждал успеха, как я. Усердней порученца в штабе не было. В день я покрывал верхом многие десятки верст, носясь меж Серноводском и боевыми частями. Но молодость — пора, когда не ведаешь усталости. По вечерам, вернувшись после скачки, я не валился в постель, а отправлялся куда-нибудь: или туда, где мог увидеть Дашу, или к «блестящим». Совместить первое со вторым было невозможно, поскольку Дарья Александровна более у Кискиса не появлялась, а Базиль и его компания досугами водяного общества пренебрегали.

Несколько раз мне удалось пройтись с Дарьей Александровной по бульвару во время вечернего ритуального гуляния, куда маменьки с дочками выходили, разряженные в пух и прах. На балу в Благородном собрании я на глазах у генерала протанцевал с Дашей мазурку и, как мне показалось, поймал на себе поощрительный взгляд его превосходительства. Никаких признаний или нежных объяснений, однако, меж нами не звучало. Даша была так проста и серьезна со мною, так доверительна. Ни за что на свете не рискнул бы я испортить ясную прелесть этих отношений неосторожным порывом. Я говорил себе, что от симпатии до сердечной дружбы один короткий шаг, потом еще шаг — и пробудится любовь. Я уверял себя, что у чистой, возвышенной девушки иначе и быть не может. К тому же, как человек чести, я должен удерживать свою страсть в узде. Предположим, мне удастся разжечь в Дарье Александровне ответный пламень — и что же? Отношения тайных любовников меж нами невообразимы, она не Тина Самборская. А просить ее руки я не смею — до тех пор, пока мое скромное положение не изменится.

Потому в беседах с Дашей я старался избегать тем, грозящих увести нас в область романтических чувств. Говорили мы всё больше о Никитине и его друзьях. После своего эффектного явления в дом морского капитана Дарья Александровна побывала там всего однажды. «Не хочу докучать мужской компании, — сказала мне она. — У меня такое чувство, будто эти славные люди, непривычные к женскому обществу, при мне застегиваются на все пуговицы и прицепляют крахмальные воротнички. Я их стесняю». Не в первый раз поразился я ее проницательности. Действительно, перед ее приходом доктор с моряком застегнулись, а Платон Платонович счел необходимым еще и повязать галстух.

Дарья Александровна и этот свой визит оправдывала лишь тем, что желает проведать своего «крестника» — так она звала котенка.

С «крестником» всё было отлично. Уж не знаю, какую неведомую струну в дикой душе абрека тронул этот подарок, но Галбаций совершенно бросил свою вечную возню с кинжалом и теперь всё время проводил, пестуя Малаика — это означало «Ангел». Имя как нельзя лучше подходило котенку с его белой шерсткой, голубыми глазками и нежным мяуканьем. Аварец поил своего питомца парным молоком из блюдечка, расчесывал его, гладил или просто подолгу любовался, как малыш спит. Олег Львович шутил, что отныне занимает в сердце своего кунака лишь второе место. Для удивительной привязанности горца к Малаику у Никитина имелось рационалистическое объяснение. В горной деревне, где вырос Галбаций, кошек никогда не держали, ибо незачем. С точки зрения туземца, собака — существо полезное для караульных или охотничьих надобностей, но нечистое. Их не пускают в дом и никогда не ласкают. Кавказца котенок потряс своей опрятностью — он только и делал, что чистился. По уверению Галбация, Малаик даже научился делать намаз: надо было видеть, как в час молитвы аварец тянул свое «Бисмиллахи-рахимани-рахиим», сидя на коврике, а котенок, тоже поворотясь в сторону Мекки, тер лапкой по мордочке. Выходя на улицу, горец всегда совал своего маленького приятеля за пазуху. Они были поистине неразлучны.

Итак, докучать визитами моим друзьям Даша не желала, но зато уж меня расспрашивала об их жизни при каждой встрече и во всех подробностях. Прежде всего — об Олеге Львовиче: здоров ли, в каком настроении, о чем говорил и прочее. Я с готовностью удовлетворял ее любопытство. Мне было все равно, о чем с нею беседовать, лишь бы она на виду у всех склоняла в мою сторону свою очаровательную головку, увлеченно мне внимала и все вокруг это видели. Я знал, что общество уверено, будто у меня с мадемуазель Фигнер liaison romantique[12], и очень радовался сему заблуждению.

Помимо прочего эта победа очень возвышала меня в глазах «брийянтов». Я частенько слышал от них шутки о моей ловкости и неотразимости и, хоть изображал негодование и всячески отнекивался, но испытывал приятное щекотание в груди, когда Кискис или Граф Нулин сетовали, что первые красотки вечно достаются печориным. Лестное прозвище в нашем кругу окончательно за мной утвердилось, и я находил это справедливым.

Как вдруг однажды, по случайности, у меня открылись глаза.

Вернувшись после очередной скачки, я вошел в гостиную к Кискису, миновав дворецкого, и услышал обрывок разговора, от которого кровь бросилась мне в голову.