Аббатиса - Лорен Грофф

ее глаз сменился почти человеческим пониманием. Познав страдание, искупление, воскрешение, эта бедняга, думала Мари, стала кем-то вроде лошадиной святой.

В лесу меж собором и домом, где раздают милостыню, начинается новая дорожка-обманка, неприглядная, грязная, узкая, шириной с вьючную тропу. Мари пускает лошадь быстрым шагом. Проходят часы. Солнце встает в золоте, день теплеет. Мари снова и снова дивится тому, что незнакомец, не имеющий в отличие от нее самой представления о том, как здесь все устроено, очень быстро заблудится, сдастся и вернется в город. По дороге не скажешь, что ее проложили недавно, вдоль нее плотно растут деревья. На первом повороте даже Мари теряется, не понимая, куда дальше. Но день погожий, и она не тревожится, она уверена, что сегодня будет спать в своей постели. Кое-где она видит прогалины – здесь лес потревожен работами, – но прочие тропы надежно скрыты от глаз, и года через два, а может, лет через пять, когда деревья и кустарники наконец вырастут и загустеют, лабиринт сделается непроходим, довольно думает Мари.

Но дело к полудню, а она все еще в первой его части, холодный ветер продувает скапулярий и капюшон плаща. Мари коротает время, рассказывая себе истории.

Лошадь идет вперед, ее мерный шаг навевает сон; проснувшись, Мари сквозь прореху в кронах деревьев видит косые лучи солнца и понимает, что настала пора службы третьего часа. Мари заблудилась. В животе урчит от голода. Скоро начнет смеркаться, понимает она в испуге, темно, волки, враждебные тайны, а она все плутает по бесконечной дороге и до обители ехать еще долго. Мари понукает кобылу в легкий галоп.

Лошадь чувствует ее страх, топорщит уши, прислушивается, что впереди.

Но с усилением бега усиливается и тревога, это скверно, дорога темнеет, солнце шмыгнуло за тучу, зловещие тени деревьев таращатся на Мари, ветви качаются, тянут к ней мускулистые руки, в кустах что-то шевелится, какие-то темные невидимые звери ползут вперед на брюхе так же проворно, как скачет лошадь Мари.

Она ощущает присутствие дьявола, затаившееся великое зло здесь, с нею, она вспоминает истории: стая черных блестящих псов, горящие глаза, козлиные рога, огромный паук прыгает с дерева и впрыскивает адский смертельный яд в бренное тело.

И Мари сознает свой великий грех, за который ее покарают: она воплотила в лабиринте, в этом некогда чистом даре Пресвятой Девы, жажду прославить в веках свое имя.

Лошадь с топотом мчит по дороге, и в сердце Мари словно открывается дверца, из нее изливается истинная молитва, из смиренной глубины ее души, своими собственными словами, в простоте.

Благодарю Тебя, произносит Мари. Прости меня.

Лошадь проезжает поворот, и Мари охватывает огромное облегчение: вдали над деревьями лиловеют холмы. Она понимает, где она. И смеется своему страху, хотя руки и ноги ее по-прежнему бьет ледяная дрожь.

Мари верит, что ей отпустили грехи.

Не видит она одного: монахини нарушили лесной порядок, и ничего не понимающие белки, мыши-сони, полевки, горностаи, барсуки целыми стаями вынуждены были покинуть насиженные места, монахини срубили деревья, на которых обитали зеленые дятлы, лесные куницы, дерябы, длиннохвостые синицы, вальдшнепы и глухари – все эти птицы вынуждены были покинуть гнезда, пеночка-весничка в ужасе навсегда оставила эти края, и пройдет не меньше полувека, прежде чем этих птах удастся залучить обратно. Мари видит повсюду лишь человеческую печать. И считает, что это хорошо.

Наконец к закату она выезжает в поля, за которыми на холме белеет аббатство, в синеве наверху маячит холодная чаша луны.

Дочери ее в этот час молча вкушают вечернюю трапезу, жестами просят передать соль, морковь, молоко, похлебку. Мари представляет, как монахини склоняют над пищей головы в темных покровах. Представляет, как косые лучи холодного солнца падают сквозь окно, освещая лица сидящих в ряд, точно жемчужины в ожерелье.

Мари натягивает поводья, лошадь приплясывает, ей не терпится вернуться в конюшню, там зерно, вода и покой, Мари склоняет голову и читает благодарственную молитву Пресвятой Деве.

Этот путь, этот день, понимает Мари, завершил явленное ей первое великое видение, как аминь молитву.

Налетевший ветер шелестит пожухлой травой, швыряет на землю побуревшие пясти дубовых листьев, гонит их прочь. Стерня коротка, как остриженные волосы монахини. Воздух полнится белизной, слишком тепло, снег не ложится, но снежинки танцуют, возносятся ввысь с дуновением ветра. Внешний мир облекается счастьем Мари.

Она ни на дюйм не переместила аббатство, но, точно великое море, простерла дорогу между змием и своими дочерьми.

Она своим умом и руками изменила мир. Создала прежде не бывшее.

Это чувство – упоение творца. Оно пронзает Мари, опасное, живое.

Она ощущает, как это чувство нарастает в душе. Мари насыщается им. И, несмотря на зарок, на молитву, которую она читала в страхе, убегая от дьявола, Мари понимает, что жаждет большего.

3

Долгие годы Мари подмечала возмущение, таившееся за улыбками некоторых горожан; проявлялось оно и в том, с какой неохотой они вносили плату за землю или жертвовали на благо обители. И вот, как предупреждала королева, раздражение прорвалось наружу. Пастушка, дремавшая в роще, услышала разговор и рассказала сестре, служанке в аббатстве; нелюбимая мачеха трех юных буянов, которые относятся к ней как к мебели, присутствовала при сговоре пасынков и отправила Мари записку; служанка в городской таверне так испугалась откровенной пьяной похвальбы – мы-де преподадим этим монашкам кровавый урок, – что, подобрав юбки, со всех ног побежала к Руфи, а она в тот же час послала гонца к Мари.

Узнав о сговоре, аббатиса выяснила, что заговорщиков от силы десятка два. Не так уж плохо, могло быть больше. Чтобы обрести друга, сперва нужно обрести врага, но ее грозная репутация по-прежнему держит в страхе большинство людей. Мари вспоминает, как молодая Алиенора вела за собой армии. Воинственный дух будоражит Мари кровь. Она созывает совет: Аста вскрикивает от восторга, Руфь плачет, Вульфхильда бледнеет, мрачнеет, погружается в задумчивость, но удивляет всех Тильда: она, раскрасневшись от радости, излагает четкий план действий. Вот тебе и соня, думает Мари, дивясь такому преображению.

Нет, так нельзя, это грех, возражает Руфь в самом конце совета. Мы монахини. Нам нельзя убивать. Нам надлежит подставить другую щеку, разве не так?

Разумеется, мы должны постоять за себя, отвечает Мари. Вспомни, как беззащитны были монахини древности, когда ладьи разбойников-викингов поднимались по рекам, вспомни, каково приходилось благочестивым бедняжкам, когда викинги грабили обители, оскверняли святые мощи, насиловали монахинь.

От этой последней фразы в комнате веет холодом.

Пожалуй, ты права, продолжает Мари, праведницам нельзя убивать, но