Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке - Борис Григорьев

Первый секретарь посольства в Лондоне, известный нам П. С. Боткин, принявший при Извольском активное участие в реформировании Министерства иностранных дел, писал Ламздорфу: «Посольства, где жизнь приятнее и веселее, сделались положительно недоступными для большинства чиновников, оставаясь привилегией лишь некоторых… Постоянные исключения, оказываемые в пользу одних и в ущерб другим, положительно деморализуют нашу дипломатическую карьеру, увеличивая горечь и разлад, существующие между заграничными чиновниками и центральным ведомством».

В ответном письме Боткину товарищ министра В. С. Оболенский-Нелединский-Мелецкий (1848–1907), не моргнув глазом писал, что «подобные случаи неизвестны».

Места «повеселее» находились, конечно, в Париже, Лондоне, Вене, Берлине и вообще в Европе, а менее «весёлые» — в Азии или Америке. Впрочем, не вся Европа привлекала царских дипломатов. Такое место, как миссия в Стокгольме — предел мечтаний нынешнего российского дипломата, не пользовалось у них особой популярностью. Дочь царского дипломата Ирина Еленина, прожившая после 1917 года в Швеции 25 лет, вспоминает о том, что её отец называл назначение в Швецию ссылкой: «…Получившие такое назначение сразу же осведомлялись, когда можно ожидать перевода из Стокгольма на другой пост». Причины? Еленина, «помимо разного миросозерцания» шведов, называет их «исключительный провинциализм». Под «разным миросозерцанием» она указывает «врождённую глубокую антипатию ко всему русскому», присущую шведам не только из-за незаживающей раны, нанесённой им в 1709 году под Полтавой, но и в силу принципиальной разницы между славянством и скандинавизмом вообще. А посол в Стокгольме А. В. Неклюдов накануне Первой мировой войны сообщал С. Д. Сазонову о преобладании в шведском обществе исключительно прогерманских настроений и советовал: «Было бы опасно чем-либо оскорблять весьма чуткое в Швеции самолюбие».

Но всё в мире относительно. Самые непопулярные («варварские») страны и отдалённые заграничные посты воспринимались некоторыми дипломатами с большим энтузиазмом. Воспоминания царского дипломата К. Д. Набокова начинаются, например, с такого утверждения, что пост генерального консула в Калькутте является, по его мнению, одним из наиболее интересных или «быть может самым интересным, если, конечно, не считать посольских постов при великих державах». Всё зависело от того, что хотел дипломат от конкретной страны и конкретного поста и с каким настроением он туда ехал. Предшественник Набокова Б. К. Арсеньев буквально сбежал из Индии, не выдержав ни жаркого климата, ни настороженного отношения колониальных британских властей, ни экзотики Индии с её животным и растительным миром. Исполнявший обязанности Арсеньева вице-консул Леонид X. Ревелиотти, напротив, воспринял Индию с открытым сердцем. (Кстати, этот итальянец на русской службе приехал в Калькутту из Каира с женой и был в консульском корпусе Индии единственным женатым иностранным генконсулом.)

С. В. Чиркин, окончивший курс Учебного отделения восточных языков весной 1902 года, рассказывает, что им, драгоманам, сразу после выпускных экзаменов предложили должность секретаря консульства в Джедде (ныне Саудовская Аравия, а в то время — Османская империя). Это был большой соблазн и большой риск одновременно. Плюс заключался, конечно, в том, что молодой дипломат сразу выезжал, так сказать, на оперативный простор и мог не прозябать годами на канцелярской работе в Центре. Но в этом варианте таилась большая опасность лишиться статуса «настоящего» дипломата, приобретаемого только в результате сдачи квалификационных экзаменов. Уехать за границу и застрять там надолго на низших должностях с приставкой «исполняющий обязанности» (потому что сдавать квалификационный экзамен с каждым годом становилось всё труднее и труднее) было тоже неразумно. Предложение принял тот самый Чирков, который завёл роман с мадам Лоран.

…П. С. Боткину повезло: после трёхлетней работы в Азиатском департаменте он был «причислен к Западу», и скоро ему было предложено штатное место делопроизводителя VIII класса. А потом, пишет он, вышло ещё лучше — освободилось место 2-го секретаря в Вашингтоне, причём участвовать в «скачках» Петру Сергеевичу не пришлось, потому что на это место не было ни одного претендента! У дипломатов считались престижными лишь должности в Европе, а Америка была у чёрта на куличках, и ехать туда никто не желал. Характерно, что начальство проявило участие в судьбе молодого дипломата и искренно стало отговаривать его ехать в Вашингтон.

— Подождите немного, и освободится место второго секретаря в Берне, — говорили они. — Из Америки письма идут три недели!

Боткин их не послушал и в Америку поехал.

Упомянутому выше Коростовцу И. А. Зиновьев посулил командировку в Турцию, но категорически запретил ему жениться. Причина тому заключалась в том, что мадам Елена Николаевна, урождённая Анненкова (1837–1904), жена посла в Константинополе А. И. Нелидова (1835–1910), женатых секретарей не жаловала. Объяснение было простое: всех подчинённых мужа она считала своими слугами. «Милая привычка иметь на побегушках молодых сотрудников, исполнителей роли домашних животных!» — замечает Коростовец. Женатый дипломат на роль «домашнего животного» для мадам Нелидовой не подходил — ведь его супруга могла оказаться женщиной с достоинством и возразить против «эксплуатации» мужа.

Но Коростовец был человек упрямый и, как он сам пишет, критически настроенный, а потому предупреждение Зиновьева попросту проигнорировал. После его женитьбы результат не замедлил сказаться: дипломат сразу попал в категорию неблагонадёжных, от командировки в Константинополь отставлен и вынужден был просидеть в затхлом кабинете департамента ещё несколько скучных и безнадёжных лет. Его час пробил, когда коллега Бруннер отказался принять назначение в Пекин, потому что его тёща ни за что не захотела отпускать с ним свою дочь в «эту варварскую страну — Китай». Иван Яковлевич поехать в варварскую страну не побоялся, потому что полагал, что любая варварская страна была лучше надоевшего до смерти Азиатского департамента. Коростовец взял с собой не только жену, но и маленького сына Флавия.

Неизвестно, сколько времени «проболтался» бы в «переписчиках» третий наш знакомый — молодой Соловьёв, если бы кто-то из его родителей не поговорил с министром, князем А. Б. Лобановым-Ростовским. Одним прекрасным утром в Азиатский департамент принесли записку от министра, в которой говорилось, что приписанный к департаменту Юрий Яковлевич Соловьёв назначается вторым секретарём российской миссии в Пекине. В те времена посольства, полноправные дипломатические представительства, были учреждены лишь в «главных», то есть наиболее важных для России странах: в Турции, Германии, Италии, Франции и Англии. Во главе посольств стояли, естественно, послы, в то время как миссии возглавлялись посланниками или министрами-резидентами.

Посланник в Пекине, будущий начальник Соловьева, граф А. П. Кассини, добился перемещения своих первого и второго секретарей в другие страны против их желания, а на освободившуюся вакансию первого секретаря назначил своего любимчика А. И. Павлова. Место второго секретаря, в силу сложившихся между Центром и миссией нездоровых отношений, долгое время никто не хотел занимать, и вмешательство Лобанова-Ростовского, назначившего Соловьёва в миссию, сильно облегчило дело.