Река Найкеле - Анна Ривелотэ

Вот что бы нормальная женщина тут сделала?.. Я утерлась, например. И кушаю дальше свое яичко всмятку. Молча. Йоши свою знакомую от меня оттаскивает, сует ей сумочку в руки и выталкивает за дверь. Леля тоже кушает яичко и рассказывает, при каких обстоятельствах она с этой кралей познакомилась. Культурно так все. Позавтракали и разошлись. И Йоши я ничего потом не сказала. Ни словечка. И даже не из особой там деликатности, а просто не было ревности, и все. И злости не было. Хотя осадок остался.

Она сидела у подруги. Перед ней стояли стакан, пепельница и полная тарелка хрустальных подвесок от люстры: подруга делала уборку. Сквозь призму похмелья все выглядело незнакомым. Даже самая речь звучала словно из-под воды. Подруга спросила:

— А о чем вы с ним разговаривали?

— Не знаю. Не могу сказать. Было все равно. Мы просто перетекали друг в друга.

Анахата, вдруг подумала она. Единственная чакра, которую я знаю по имени. Это было как сгустки тумана, как маленькие воздушные вихри, как струйки дыма, выходящие и входящие из одного сердца в другое.

— Может быть, ты влюблена? — спросила подруга.

— Нет.

— Ты так точно различаешь состояния?

— А кто же их не различает.

Она была такой искушенной во всем, что только может произойти между мужчиной и женщиной. Она знала любовь взаимную и безответную, глубокую, возвышенную, слепую, яростную, болезненную, мертворожденную. Любовь, которая вспыхивает от одного взгляда, и любовь, зреющую годами. Преображающую, бесплодную, тайную, сокрушительную, обреченную. Любовь, похожую на сливочный пломбир, и любовь, похожую на зерна граната. Она жила любовью, внушая ее, отнимая, даря, занимаясь ею, разыскивая ее, завоевывая, растаптывая. Она столько говорила и писала о любви, что научилась угадывать, какой будет следующая история, едва бросив взгляд на нового героя. Только одной любви она никогда не знала: Безымянной. Той, что не имеет облика, ни запаха, ни вкуса, а только обволакивает исподволь, незаметно, лишая воли и радости. Она видела Безымянную во сне: бледно-желтый цветок на тонком ворсистом стебельке, хрупкий и блеклый, он расцветает в разлуке, — вот все, что ей было известно. «Как долго живут такие цветы, что яд их делает с человеком?..» Она зашла в ванную и встала у зеркала, распустив волосы — все тот же горький шоколад, но уже с полосками серебряной фольги. Она смотрела в зеркало без воли и радости и чувствовала себя бесконечно старой. Весь опыт прожитых лет, все большие и малые любовные истории, составлявшие соль и смысл ее жизни, казались ей просто кусками застывшей лавы. Она чувствовала себя слишком старой для того, чтобы менять свою жизнь, и слишком старой для того, чтобы продолжать бесконечную погоню за любовью. Ей хотелось покоя, в котором не будет имен, а слова будут просто словами, в котором из одного сердца в другое текут воздушные потоки, и струйки дыма, и туман.

Когда подруга постучала в дверь ванной, ответила тишина. За дверью, на кафельном полу, лежала она, и шоколадные волосы вились вокруг нее, как змеи. Безымянная оплела ее всю, и бледно-желтые цветы цвели между ее пальцев, в полуоткрытом рту и на груди.

* * *

— Знаешь, восьмого марта, когда ты уехал играть второй концерт, а я осталась в клубе, я познакомилась с таким мужчиной… Он похож на Гэри Синиза. Хочешь, говорит, дунуть, я говорю — хочу, и он накурил меня в женском туалете. Пока я курила, он говорил: «Я серьезный художник, пишу маслом». Я дала ему визитку, и теперь он время от времени присылает мне эсэмэски. Вот, пишет маслом, новыми кистями…

— Новыми кистями? На кого, говоришь, он похож?

— На Гэри Синиза, голливудского актера. Помнишь фильм «Форрест Гамп»?

— Это Пыхов. Не похож он на голливудского актера. Он похож на моего покойного дружка Мишку.

При следующей встрече художник не кажется мне похожим ни на кого. Я опять пьяна, и он идет меня провожать. Трачу последние силы на то, чтобы не поскользнуться, не уснуть на ходу, не сесть мимо автомобиля, не говорить заплетающимся языком. На мне такое красивое новое пальто.

Наутро я решаю никогда больше не вылезать из-под одеяла: Йоши затеял в кухне ремонт и открыл окно. Мне тепло, медленно и тупо. Я знаю, что Йоши не спал всю ночь, работая в клубе, а теперь он не ложится, он скребет потолок, и у него расширены зрачки и пересохли губы, и в ванной на антресолях я снова нашла шприц, и я не верю ему, и мне все равно.

В дверь грубо стучат. Я слышу, как Йоши открывает и выходит на площадку, слышу пьяные мужские голоса, удары о стену. Люмпены со второго этажа пришли просить гитару. Они все время что-нибудь просят. Йоши дает им свой телекастер и шнур; через несколько минут снизу доносится гудение усилителя — включились — и треньканье блатных аккордов. Культурно развлекаются, суки. Я продолжаю лежать под одеялом. Через полчаса звонит телефон, и я понимаю, что Йоши сейчас уйдет играть концерт с Лукичом. У Лукича день рождения, а значит, они будут пить, и он опять придет утром. Я лежу под одеялом, пытаюсь представить себе другую жизнь и не могу ее представить. У меня никогда не было другой жизни и никогда не будет. И я пальцем не пошевелю, чтобы что-то изменить. Я буду лежать и бояться.

— Дай мне сто рублей, мне вчера не заплатили.

— Но ведь тебе обещали сто долларов?

— В среду. Деньги будут в среду.

Йоши уходит. Наверное, он нездоров. Наверное, у него обострение. Он опять начал носить с улицы барахло. Когда его нет дома, я собираю барахло в большие пакеты и уношу обратно на улицу. Обычно он не замечает пропажи. Он считает себя просветленным. С ним можно говорить только о двух вещах: о нашей любви и о том, что бы нам хотелось на ужин. Ах да, еще о котах. Обо всем остальном он может только мелочно и ожесточенно спорить. Но это единственный человек, который мне действительно нужен.

Просыпаюсь одна, по будильнику. В доме собачий холод: окно открыто, и Йоши скребет потолок. Он не спал две ночи, он чувствует себя виноватым, и поэтому улыбается. Мое солнце мне улыбается. А я собираюсь на работу. Прежде чем я уйду, он успевает сказать:

— Дорогая, оставь мне сто рублей. Мне вчера не заплатили.

Он напоминал мне Маленького принца, который вырос. Когда мы познакомились, ему было за тридцать и у него были совершенно детские глаза, по крайней мере, когда он смотрел на меня. Он и называл себя не полным именем, которое мне, в общем, нравилось, а — Вадик. Вадик был некрасив и мал ростом, с пингвиньим телом, похожим на обмылок, мелкими зубами и крючковатым носом, но вот этот взгляд ребенка, который в каждом взрослом еще видит волшебника, он заставлял меня чувствовать вину за то, что я вообще обратила внимание на внешность Вадика. На его сильно зауженные книзу несвежие джинсы и твидовый блузон, вышедший из моды в конце восьмидесятых.

Вадик играл на гитаре Fender Stratocaster и пел нежным, чистым и сильным голосом мальчика из хора. У него были прекрасная речь и чувство юмора. И даже молоденькие поклонницы.