Я выбрал бы жизнь - Тьерри Коэн

Жереми пообедал в обществе своего сокамерника. Звали его Владимир Берников. Он был русский. Вернувшись, Владимир отчитался перед ним. Не было другого места, кроме гимнастического зала, чтобы разделаться с Жеффом, братом Стако. И самым подходящим днем была пятница. В этот день Жеффа сопровождал только один из его парней, остальные были заняты сбытом товара, который им удалось пронести в тюрьму.

Жереми был доволен, что не придется немедля выбирать между столкновением с этим врагом и нелегким объяснением с соседом по камере. Он недоумевал, как другой Жереми мог принять такое решение. Как бы то ни было, завтра ему придется держать ответ.

В четыре часа в камеру вошел усатый надзиратель.

— В комнату для свиданий, — сказал он, подмигнув.

Жереми поблагодарил кивком головы. Владимир бросил на него вопросительный взгляд, удивленный этим визитом, о котором он ничего не слышал.

Закрыв за собой дверь, надзиратель обратился к Жереми:

— Это было нелегко, скажу я тебе. Ну, тебе повезло, что мне удалось быстро с ним связаться. Но когда я ему объяснил… он был не в восторге. Не мог понять, чего тебе от него надо. Я воззвал к его христианскому милосердию… ну, то есть какому там религиозному милосердию, сказал, что дело срочное и что я не могу ему объяснить. В конце концов он уступил. Он очень хорошо тебя помнит.

Жереми был лихорадочно возбужден, но и встревожен. На эту встречу он возлагал все свои надежды.

Его передали с рук на руки другому надзирателю и повели длинными коридорами, блестевшими сталью в скучных отсветах неона. Комната, куда его привели, была полна заключенных, ожидавших в длинной очереди. Некоторые поздоровались с ним кивком головы, другие уставились прямо ему в глаза, словно оценивая, а иные старательно избегали его взгляда.

Очень скоро его вызвали.

Ему указали бокс. Он сел и подождал немного, глядя на свое отражение в стекле, слишком бледное, чтобы детально себя рассмотреть. Все же он различил темные мешки под глазами. Он вглядывался в этот неясный образ, как вдруг перед ним возникло бородатое лицо. Живые темные глаза смотрели на него со смесью вопроса, опаски и вежливой приветливости. Это был тот самый человек, что пытался урезонить его перед синагогой.

Жереми тупо молчал, и хасид поздоровался:

— Добрый день… Я Абрам Шрикович. Вы… звали меня…

— И благодарю вас, что пришли так быстро.

— Это нормально. Правда, я был немного удивлен.

— Вы меня помните? — спросил Жереми.

— Я сохранил очень… как бы это сказать… своеобразное воспоминание о нашей встрече. Вы выглядели таким… несчастным. Таким потрясенным. Я вызвал полицию, и, когда узнал о вашем заявлении, что вы храните у себя дома наркотики, я… почувствовал себя виноватым. Я подумал, что вы, наверно, приходили, чтобы поговорить об этом, довериться и вместе поискать выход из трудного положения. Мне было ужасно неприятно… Но вы были так… взволнованы, что я не мог пустить вас к раввину. В эти бурные времена нам приходится быть осторожными. И когда я рассказал все это на суде… боюсь, что вам это не помогло.

— Я облегчу вашу совесть. Я приходил не за этим. Донес я на себя сознательно, а раввина хотел повидать по другой причине. И по этой же причине я попросил вас прийти сегодня.

Хасид улыбнулся с явным облегчением, узнав, что он здесь не ради полемики о том злополучном вечере, потом снова помрачнел:

— Но если вы здесь по доброй воле, почему же вы отрицали свою вину на суде? Я не понимаю.

— Может быть, вы и поможете мне ответить на этот вопрос. Предупреждаю вас, моя история покажется вам странной. Я прошу вас отбросить все рациональное, выслушать меня и ответить, опираясь только на чувства и религиозные знания.

— Рацио — разум, а мой разум и есть плод моих религиозных знаний. Слушаю вас.

Жереми подробно изложил ему свою историю. Для него она развивалась вчера-позавчера, и каждая деталь была свежа в памяти. Чувства рвались наружу. Перескакивая с одного на другое, он порой готов был отказаться от мысли выстроить внятный рассказ. Но внимание Абрама Шриковича побуждало его продолжать. Время от времени взгляд хасида терялся где-то вдали, словно искал точку опоры для своих размышлений, потом снова устремлялся на лицо Жереми.

Закончив, Жереми расслабился, перевел дух и посмотрел на хасида. Тот сидел неподвижно, как будто до него не дошло, что Жереми уже замолчал. Потом он выпрямился и покусал губы, словно подбирая слова.

— Почему вы позвали именно меня? — спросил он наконец.

Жереми ожидал скорее мнения, чем вопроса.

— Вы единственный служитель культа, которого я знаю.

— Я хочу сказать: почему вы обратились к служителю культа?

— Потому что, я думаю, человеческая логика не в силах ответить на мои вопросы.

— Вы противопоставляете веру и разум?

— Вообще-то…

Хасид не дал ему договорить:

— Я не могу вам помочь. Я не мистик. Я служитель Закона. Я живу, опираясь на солидную структуру — Тору. Я не каббалист-фантазер, не умеющий сладить с богатством открывающегося ему знания и думающий, что владеет иными ключами, кроме тех, что дал нам Закон.

Он снова помолчал, подбирая слова, потом пожал плечами в знак своего бессилия:

— Меня сильно смутила ваша история.

— Вы мне не верите?

— Я не подвергаю сомнению ваши слова. Многое возможно в этом мире. Я слышал немало историй, которые можно счесть вымыслом и бредом, и готов поручиться, что иные из них — правда. Но я не тот человек, что вам нужен.

Он сделал паузу и медленно провел рукой по своей бороде, словно вытягивая слова изо рта.

— Почему вы думаете, что ответ надо искать в религии? Вас, насколько я понимаю, никогда особо не интересовал иудаизм.

— Это интуиция. Моя история как будто всякий раз натыкается на факты, имеющие отношение к религии. Этот молящийся старик, псалмы…

— И только? Это вообще могли быть сны или видения в состоянии транса.

— Нет. Эти моменты реальны, я в них живу! Я вижу этого старика! Слышу его! Он читает кадиш. И потом, эта борьба между человеком, который ломает мою жизнь, и тем, что иногда просыпается и обозревает разрушения, — это борьба вокруг очень разных ценностей.

— Да о каких ценностях вы толкуете? Вы пытались свести счеты с жизнью, а это говорит о том, что у вас нет главной ценности — уважения к жизни, дарованной вам Богом.

— Это большая ошибка, я знаю. Заблуждение отчаявшегося мальчишки.

— Ладно, хорошо. Но я предпочел бы, чтобы вы обратились к хасидам, специализирующимся на такого рода вещах. Я кое-кого знаю. Могу вас связать, если хотите.

Жереми почувствовал, что больше не владеет ситуацией. Его собеседник, поначалу заинтересовавшийся, теперь, казалось, хотел поскорее уйти.