Зяблики в латах - Георгий Венус

— Да рассказывай!..

— Говорю, — не только казаки… Вот ведь и генерал Мамонтов помер. Все под одним богом ходим!..

— Мамонтов-то помер, а генерал Павлов не помрет… И не говори!.. Другое теперь начальство ставят… Не по-мре-ет!.. А Трофим твой, — вот как бог свят, — быть ему покойником!..

О выбившиеся из-под снега камни скрипели полозья саней.

— Какой станицы? — окликнула меня одна из казачек.

Быстро темнело. Я шел к баракам эвакопункта, черневшим далеко за вокзалом.

Бараки оказались длинными, серыми палатками, вышиной в двухэтажный дом. Колья под некоторыми палатками не выдерживали туго натянутых канатов и косо легли на снег. Освобожденные канаты тяжело хлопали о мокрый брезент.

Я подошел к центральной палатке. Вошел. На двухэтажных нарах лежали солдаты. Света в палатке не было. Тяжелый, мертвый воздух сползал с нар и пластами ложился на дыхание.

«Тиф!» — решил я и опять вышел из палатки.

Было уже совсем темно. Моросил мелкий дождь. Снег под ногами размяк и жадно засасывал костыли.

Мне хотелось одного: снять сапоги…

* * *

— …А может, скрутить найдется? Я обернулся.

Маленький тощий солдат, закуривая, глядел на меня быстро бегающими глазами.

— Куда, брат, кости тащишь? А?.. Смотрю на тебя, думаю, — рассыпешься аль нет? Ну идем, идем! Укажу место.

И мы подошли к маленькой палатке около самого железнодорожного пути.

В палатке никого не было. Стоял стол. Возле него — табурет.

— Канцелярия, видно, — черт с ней!.. Ну иди же, иди! Хочешь, чаем порадую?.. Сбегаю вот, — там куб есть… Хочешь?.. Да скажи хоть слово одно! Немой, что ли?..

Я снял сапоги и уже ложился на стол.

— Черт дери, темно вот, — не вижу глупой твоей хари. Да откуда ты? А?.. «Откуда ты, прелестное дитя?» — запел он вдруг приятным тенором.

— Вольноопределяющийся? — спросил я, немного удивленный.

— …щаяся…

— Как?

— Титьки, дурак, пощупай! Поймешь… Вольноопределя-юща-я-ся…

Над палаткой хлюпал ветер. Я засыпал…

— Канцелярия это, господин поручик. Лежать тут не полагается!..

«Вольноопределяющейся» в палатке уже не было. Надо мной стоял писарь. За отстегнутым углом двери серело бледное утро.

— Разрешите попросить вас, господин поручик, освободить, так сказать, это вот место…

Я поднял голову, но сейчас же вновь ее опустил. Воли, чтоб встать и выйти на холод, у меня не было.

— Уйди! — сказал я шепотом.

— Очередные задачи, господин поручик…

— Уйди!

— …требуют…

— Уй-ди-и!..

Подняв узкие плечи, писарь покорно вышел. За спиной его болтался отстегнутый хлястик шинели. Руки торчали, как отпаявшиеся ручки самовара. Я закрыл глаза.

— …не подходи!!! И всех по ко-ман-де!!!.. — кричал кто-то за палаткой.

— Сюда!.. Сюда!.. Дежурный!..

Потом все стихло.

Только в тишине за брезентом прыгал, кашляя, чей-то торопливый смешок…

Минут через десять в палатку вошел врач. Толстый, подвижной, он шел вприпрыжку. Размахивая руками, то и дело щелкал пальцами.

— …Я не пойду!

— Но, поручик…

— Я не пойду!.. Доктор растерянно улыбался.

В дверь забежал ветер. Мятые бумаги на полу закружились.

— Послушайте!.. — доктор легонько хлопнул меня по колену. — Послушайте! — и вдруг наклонился, заметив мои больные ноги.

— Гм-м!.. Но куда же вас?., скажите, куда вас в таком случае?

Я молчал.

— Гм-м!.. Дайте вашу руку… Гм-м!.. семьдесят шесть… Пульс нормальный… Но куда вас?.. К тифозным?.. Да нельзя вас к тифозным!..

— Никуда не пойду-у-у-у-! — собрав силы, закричал я, вдруг чувствуя, как запрыгал мой подбородок. В палатку снова вошел писарь.

— Уже готово. Скрутили, — доложил он, пытаясь вытянуть по швам вытянутые дугой руки. — Отвозить прикажете?.. Прикажете трогать?

— Есть! — крикнул вдруг доктор, радостно щелкнув пальцами. — Подожди!

И, размахивая руками, он выбежал из палатки.

И вот пришли санитары.

Они взвалили меня на носилки и понесли. Врач шел за нами, насвистывая. Писарь нес костыли.

Я не сопротивлялся. Только думал: «Зачем несут ногами вперед? А еще санитары!..»

За палаткой стояли запряженные клячей сани. На санях кто-то лежал. Когда меня поднесли ближе, я узнал вольноопределяющегося-марковца. Ноги и руки его были скручены ремнями.

«Куда нас несут? На гауптвахту?.. — подумал я и тут же решил: — Не все ли равно!..»

Носилки поставили на снег. Потом меня подняли и, толкнув в плечо, усадили в сани.

Витринами богатых магазинов смотрел на нас Екатеринодар. Люди, идущие по улицам, не смотрели на нас вовсе.

— Табак Ме-сак-су-ди! — кричали на углах мальчишки. — Папиросы!

Я неподвижно сидел на санях. Слушал, как под копытами лошади урчит вода и как звенят шпоры идущих по тротуару офицеров.

— Куда везете? — спросил я наконец сопровождающего нас санитара. Санитар ничего не ответил.

— Куда нас везут? — обратился я к вольноопределяющемуся.

Вольноопределяющийся прищурил левый глаз. Правый широко открыл, быстро заморгал, потом рванулся вперед, всем телом задергался и, найдя упор затылку и связанным ногам, выгнулся колесом и без слов, протяжно и дико завыл…

Витрины богатых магазинов сменились окнами мелочных лавчонок. Потом и лавчонки повернулись к нам ящиками и бочками задних дворов. По бурому снегу за ящиками бродили тощие собаки. Собаки бродили и по большой грязной площади, на которую мы, наконец, выехали. К площади — с одной стороны прилегало кладбище. Около ворот кладбища стоял деревянный некрашеный домик — мастерская гробов. Гробы стояли и на улице, выровнявшись в два ряда подороже и подешевле. К кладбищу, мимо гробов, медленно двигались какие-то, прикрытые рогожей, сани. Из-под рогож торчали голые пятки.

Придавив соседние деревянные постройки, на другой стороне площади подымался высокий каменный дом. Линялый красный крест над воротами был едва заметен.

«1-й Военный Психиатрический Госпиталь» — прочел я надпись под крестом, когда наши сани наконец остановились около подъезда.

— Его в санаторию нужно, а не к нам, — сказал старший врач ординатору. Тот пробасил:

— Но за неимением оных…