...Их бин нервосо! - Дина Рубина

После опубликования моего романа «Вот идет Мессия!..», в котором в разных ситуациях и разных обличьях мелькал, пропадал и вновь появлялся вечно ожидаемый евреями Мошиах, мне стали являться мессии самого необыкновенного разбора – как лично, так и письменно.

Они делились со мной планами переустройства Израиля, жаловались на коррупцию в чиновничьих структурах, предлагали – за особые заслуги в деле обнаружения Мессии и возведения его на еврейский престол – хлебные должности при будущем дворе…

Иногда просто советовали – о чем еще написать.

Одно письмо я помню особенно хорошо: «Здравствуйте, писательница Дина Рубина! Спешу обрадовать вас – Мессия уже пришла! Это я, Соломон Семенович Фихтенгольц…»

Словом, впору было завыть смертным воем – от отчаяния, что роман уже написан, настолько яркие, разнообразные эпизоды подсовывала мне реальность. Хоть сейчас хватай и запечатлевай… Да только поезд, как говорится, ушел от перрона в пять двадцать…

В том же романе «Вот идет Мессия!..» есть придуманный мной персонаж, русский человек, беззаветно ушедший в иудаизм – образ намеренно утрированный. Хотя, конечно, здесь всякое встречается. В Старом городе живет целая колония русских, перешедших в иудаизм, так называемая «Ильинка» – по имени российского села, из которого все эти удивительные евреи происходят. Однажды я видела, как один такой – в пейсах, в черной шляпе, – потребовал в забегаловке стакан водки, шумно выдохнул, опрокинул залпом и также шумно занюхал рукавом черного своего лапсердака.

Но «Ильинка» – понятно, это уже этнография!

А вот у меня знакомый есть, Петя Черноусое, человек русский, православный, выпивающий… еврейский поэт, пишущий на идиш.

Да-да, Петя с ранней юности, оказывается, попал в еврейскую историю. Дневал и ночевал в доме своего любимого учителя, пристрастился бегать в синагогу, часами просиживал там над святыми письменами и, благодаря блестящим лингвистическим способностям, легко усвоил не только идиш, но и иврит…

Короче, русский человек оказался здесь, в Израиле, ведущим еврейским поэтом, знатоком идишистской культуры. Недавно получил премию Союза писателей за лучший сборник стихов на идиш. (Если б я все это изобразила, меня в очередной раз упрекнули бы в «пережиме» ситуации.)

Кроме того, у Пети оказался хороший голос, и он с удовольствием поет хазанут – еврейскую литургию.

Когда хорошее настроение, Петя даже выходит попеть на наш Арбат – пешеходную улицу Бен-Иегуда. Поет религиозные гимны в ашкеназскои транскрипции, величаво кивая прохожим, бросающим в его кепку шекели…

И вот недавно стоит он на Бен-Иегуде, поет. Подходит к нему старый человек, по виду – рав из религиозного района Меа-Шеарим.

Слушал, слушал, смахнул слезу, бросил в Петину кепку пять шекелей и говорит – на идиш, разумеется – ведь ультрарелигиозные евреи в быту не говорят на иврите, считая этот язык святым:

– Сын мой, – говорит старик, – тебе бы стоило надеть кипу.

На что ему Петя, тоже на идиш, отвечает:

– Да кипу надеть дело-то нехитрое, только это нечестно, ведь я – гой!

А старик покачал головой и говорит:

– Сын мой, ты не понял. Я сказал надеть кипу, а не снять штаны!

Вообще, Петя – человек честный до оскомины – время от времени попадает в такие вот забавные ситуации, из которых выбирается, как правило, с величайшим достоинством. Он и рассказывает о них без тени улыбки, гордясь своей уникальностью.

Иду, рассказывает, как-то вечерком, тихой улочкой в религиозном районе Геула. Вдруг из дверей маленькой синагоги выскакивает немолодой еврей, хватает меня за руку и выпаливает на идиш:

– Друг, как хорошо, что ты подвернулся! У нас не хватает человека для миньяна. (Миньян, как известно, – необходимое число мужчин для совместной молитвы).

Петя, как человек, повторяю, честный до отвращения, говорит ему – я, мол, вам, благородным иудеям, не гожусь, я – гой. Диалог, напоминаю, происходит на идиш. А на каком еще языке могут говорить два прохожих в Геуле!

Тот отмахивается, досадливо, так:

– Ну так что, подумаешь! Молиться умеешь?

– Умею, конечно! (Спрашивается: – почему «конечно!»?)

– Пошли!

И знаете, рассказывает Петя, зашли мы в эту маленькую синагогу, и так душевно помолились!

В то же время Петя настаивает на исконном своем вероисповедании, что выглядит комично, ведь он гораздо больший еврей, чем многие представители нашей московско-ленинградской интеллигентской публики. Но очевидно, ему это необходимо для ощущения значительности и отдельности своей неповторимой личности.

Вхожу в автобус, вижу Петю, развернувшего огромную толстенную старую книгу на иврите. Выясняется, что это талмуд с комментариями Раши.

– Вот! – говорит пьяненький Петя важно, кивая на страницу. – Это кладезь мудрости, настоящая сокровищница. Вообще, если бы я был евреем, я бы стал сатмарским хасидом. Но я – христианин…

(Я при этом помалкиваю, стараясь не встревать в петины, слишком для меня экстравагантные, рассуждения).

– Да, я христианин! – продолжает он, возбуждаясь. – Вот только во что никогда не поверю – так это в то, что Иисус Христос – сын Божий. В это ни один здравомыслящий человек никогда поверить не сможет.

Несколько секунд я оторопело вглядываюсь в его высокомерную улыбку и, наконец, кротко спрашиваю:

– А во что вы, Петя, верите?

– Как во что! – восклицает он, – в единого всемогущего Бога!

– Тогда вы, Петя, еврей, – тихо и твердо говорю я тоном, каким онколог сообщает пациенту роковой диагноз.

*

Досадно, досадно бывает, когда вдруг, вдогонку за уже написанной повестью, романом, рассказом на тебя неожиданным и уже никчемным подарком сваливается эпизод, не только по теме, но и по затаенной тональности, по окрасу словно выпавший из этой повести…

Есть у меня рассказ, монолог натурщицы, грустный, смешной, с нелепыми и трагическими в своей нелепости, поворотами сюжета. Рассказ этот давно опубликован и в России, и в Америке, и в Израиле, переведен на несколько языков… короче, поезд ушел от перрона давно и безвозвратно.

Встречаю на днях знакомую молодую женщину, которая подрабатывает натурщицей в академии Бецалель. И посреди вполне мусорного трепа она рассказывает о нелепой ситуации, в которую на днях попала. В день памяти жертв Катастрофы.

У нас ведь утром в этот день в заранее объявленный час гудит сирена. Страшный похоронный вой разносится над всей страной, проникает повсюду.