Информаторы - Брет Истон Эллис

Солист, кивая и улыбаясь, обращается к другой:

— Нехило отсасываешь, а? Любишь, когда я жирным, кожистым хуем тебя по лицу бью, сука ебанутая?

Девушка кивает, улыбается, оборачивается к другой, и вся группа смеется, Роджер смеется, и японки смеются. Я смеюсь, снимаю наконец очки, чуть расслабляюсь. Наступает тишина, и каждый из нас на минуту предоставлен собственным тревогам. Роджер советует ребятам заказать чего-нибудь выпить. Японки хихикают, поправляют розовые ботиночки, солист косится на мою забинтованную руку, и в этой наивной кривой улыбке, в дымке фотосессии, в гостинице Сан-Франциско, в бесчисленных долларах, в следующих десяти месяцах я вижу себя.

В гардеробной стадиона перед выходом я сижу на стуле перед огромным овальным зеркалом, смотрю сквозь «уэйфэреры», как мое отражение грызет редиску. Пинаю стену, стискиваю кулаки. Входит Роджер, садится, закуривает. Спустя некоторое время я издаю звук.

— Что? — переспрашивает Роджер. — Ты бормочешь.

— Я туда не хочу.

— Потому что что? — Роджер разговаривает, будто с ребенком.

— Мне нехорошо. — Я таращусь на себя в зеркало. Толку ноль.

— Вот не надо. Ты сегодня прямо излучаешь оптимизм.

— Ага, а ты, блядь, на днях станешь Мистер Конгениальность, — ворчу я. Потом успокаиваюсь: — Зови Дика.

— Кого звать дико? — спрашивает он, но, видя, что я на него сейчас наброшусь, уступает: — Шучу.

Роджер куда-то звонит, через десять минут кто-то во что-то заворачивает мне руку, двигает по вене, затем покалывание, витамины — опа! — меня заливает странное тепло, оно выгоняет холод, сначала быстро, потом медленнее, ох-х, ага.

Роджер садится на диванчик и говорит:

— Больше фанаток не бей, понял? Слышишь меня? Хватит.

— Ох, блин, — говорю я. — Им… по кайфу. Им по кайфу меня баловать. Я им даю себя… баловать.

— Просто угомонись. Слышишь?

— Ох, отец, чтоб тебя, отец, я и дальше буду.

— Что ты сказал?

— Отец, я Брайан…

— Я знаю, кто ты, — перебивает Роджер. — Ты — тот самый омерзительный мудак, который за прошлое турне избил трех девчонок, а одной при этом угрожал мясницким ножом. Мы этим девчонкам по сей день платим. Помнишь сучку из Миссури?

— Миссури? — хихикаю я.

— Которую ты чуть не убил? Припоминаешь?

— Нет.

— Мы от нее до сих пор откупаемся и от адвокатов ее дерьмовых…

— Ты, мужик, давишь, а когда ты давишь… тебе… ну… лучше бы меня оставить.

— Ты помнишь, что ты тогда навалял?

— Отец, не зависай на прошлом.

— Ты знаешь, сколько мы до сих пор платим этой сучке каждый, блядь, месяц?

— Оставь меня в покое, — шепчу я.

— Она в инвалидном кресле год провела.

— Я хочу сказать кое-что.

— Так что вот этого всего не надо — «ох, отец, я все знаю». Ты не знаешь, — говорит Роджер. — Ты ни хуя не знаешь.

— Я хочу сказать кое-что.

— Что? Объявить о выходе на пенсию? — шипит Роджер. — Постой, дай я угадаю: хочешь всех подставить?

— Я ненавижу Японию, — говорю я.

— Ты все на свете ненавидишь, — рычит Роджер. — Тошнотный недоебок.

— Япония совсем… другая, — произношу я наконец.

— Шутишь. Ты всегда говоришь, что все совсем другое, — вздыхает он. — Стройся, стройся, стройся, чтоб тебя, стройся.

Я смотрю на себя в зеркало, слышу вопли со стадиона.

— Подкрути мне сны, Роджер, — шепчу я. — Подкрути мне сны.

В самолете из Токио я сижу один в хвосте, кручу ручки «волшебного планшета», а рядом Роджер прямо мне в ухо поет «Над радугой»[58], все меняется, распадается, бледнеет, еще год, еще несколько переездов, суровый человек, которому похуй, скука грандиозна до унижения, неизвестные люди о чем-то договариваются, тебе изменит и то чувство реальности, что успел обрести, а ты и не подозреваешь, расчеты столь неразумны, что становишься суеверным, едва требуется хотя бы их оправдать. Роджер сует мне косяк, я затягиваюсь, смотрю в окно, на миг расслабляюсь, когда огни Токио — а я и не врубился, что Токио на острове, — скрываются из виду, но лишь на миг, ибо Роджер говорит, что скоро появятся другие огни других городов в других странах других планет.

4 сентября 1983 года

Милый Шон!

Не ждал, наверное? Все эти разговоры насчет «послать все»! Вот она я — через всю страну от тебя, в Калифорнии, сижу на кровати, пью диетическую колу, слушаю Боуи.[59]Довольно странно, да? Уже неделю в ЛА и еще сама не до конца поверила. Все лето знала, что еду, но мысль была почему-то не совсем реальная. Ну и вообще, я не особо задумывалась, все равно подготовиться к такому невозможно. ЛА — это нечто.

Прилетела вечером в прошлый вторник в международный аэропорт, от недосыпа чуть не свихнулась, не понимала, какого черта я тут забыла. Словно в другой мир попала. Сотня градусов, куча блондинистых красавцев (местная порода!) пялятся в никуда, расходятся мимо меня по машинам. Я такой бледной себя почувствовала — ну, вроде как единственная блондинка в Египте, что-то такое. Да еще ужасное чувство, будто все на меня смотрят: незагорелая, волосы темные, некрасива, да ну ее! Первые дни я только и делала, что одну за другой курила «Экспорт А», смотрела себе под ноги и жалела, что я не в Кэмдене. Не понимаю, как сюда вписаться. Загореть? Обесцветить волосы? Я знаю, похоже на паранойю, но они правда враждебны, я же чувствую. Привыкаю, но все равно.

Бабушка с дедом были просто счастливы. Они не особо чувствительные, но я их любимая внучка, и они чуть пузыри не пускали от восторга. По дороге домой дед — он такой загорелый и здоровый, просто жуть — похлопал меня по руке и сказал: «Отныне мы о тебе позаботимся — у тебя все будет». Похоже, не шутил.

Неделю я в основном занималась туристскими штучками, ходила на тусовки и отсыпалась. Мы день провели в Диснейленде — настоящее путешествие. Я видела фотографии, но должна тебе сказать, Шон, что посмотреть на него взаправду — это совсем другое. Дедов помощник наснимал пленок двадцать: я с Микки-Маусом (чувствую себя полной дурой), я на фоне Маттерхорна, я задумчиво созерцаю Космическую гору, ко мне подваливает какой-то извращенец в костюме Плутона (отвратительный), я перед Домом с привидениями и т.д. и т.п. Я в Диснейленде заблудилась — вышло очень неудобно. Он чуть меньше, чем я думала, но на вид восхитительный. Еще мы ходили в четыре музея восковых фигур, а потом катались по бульвару Сансет (ЛА такой красивый по ночам). Вообще ночью жизнь кипит. Вечером в пятницу я ходила в закрытый клуб с одной парой, мистером и миссис Фэнг (она — менеджер в «Юниверсал», он — звукорежиссер) — мы танцевали, напились, было ужасно весело. А я-то думала, мне будет не с кем общаться! Мы с ними очень подружились, он обещал познакомить меня с сестрой (примерно мне ровесница, в Пеппердайне учится), когда я в следующий раз поеду с ними и с их друзьями в Малибу. Они даже собираются дать мне ключи от своего (ну, вообще-то его) пентхауса в Сенчури-Сити, чтобы мне было где жить, если сбегу от бабушки с дедом. Еще зовут меня с собой в Спрингз (здесь Палм-Спрингз все так называют).