Возвращение Амура - Станислав Федотов

Муравьев по вызову командира явился немедленно.

– Николаша, голубчик, – сказал Евгений Александрович, – ты уже ходил с казаками в глубокую разведку. – Командир дивизии имел в виду рейд отряда казаков под началом поручика к пригороду Варшавы местечку Праге. Результаты разведки как раз и подвигнули Головина на столь удачные маневры. – Теперь же я поручаю тебе одному добраться до генерала Хржановского и передать ему письма пленных польских офицеров. Эти господа призывают мятежников сложить оружие перед неодолимой русской силой, дабы избежать ненужного кровопролития. Я, конечно, не питаю наивных надежд, что письма немедленно возымеют действие – поляки жутко упрямый народ, – но, если их упрямство поколеблется хоть на гран, твой подвиг не будет бесполезным. Скачи, мой дорогой, и будь осторожен. Бог тебе в помощь!

Муравьев не только добрался до Хржановского и передал письма, но и собрал важные сведения о расположении и количестве неприятельских войск, за что генерал-лейтенант выразил поручику отдельную благодарность.

Отправленный на отдых, он шел на свою квартиру, как вдруг, завернув за угол, стал свидетелем безобразной сцены.

Перед молоденьким прапорщиком, можно сказать мальчишкой в шинели, нервно двигающимся взад-вперед, стоял во фрунт высокий, широкоплечий солдат лет двадцати трех. В левой руке солдат держал ружье с примкнутым штыком, в правой, как разглядел Муравьев, – флягу зеленого стекла в виде обнаженной девушки.

– Добром, значит, не отдашь? – спрашивал прапорщик звенящим срывающимся голосом.

– Никак нет, ваше благородие, – отвечал, похоже, не в первый раз, солдат. – Мелкий трофей солдат имеет право взять себе.

– Права свои знаешь, а офицера уважить не желаешь?

Солдат переминулся с ноги на ногу и промолчал.

– Отвечай, когда тебя спрашивают! – почти фальцетом крикнул прапорщик.

– Солдат боевого офицера завсегда уважит…

– А я, по-твоему, не боевой?

– Никак нет, ваше благородие, – в глазах солдата огоньком блеснуло озорство. – Вы только утром прибыли и уже вам трофей подавай…

Прапорщик схватил солдата за ворот шинели, потянул с такой силой, что тому пришлось наклониться:

– Я тебя, сволочь, под шпицрутены подведу!

Солдат резко выпрямился, и прапорщику пришлось отпустить воротник.

– Ах, так? Ты – так?! Ну, погоди! Смиррно! Лечь!

Солдат не успел выполнить приказ, как прозвучал резкий голос Муравьева:

– Отставить!

Прапорщик оглянулся. Он до того увлекся выяснением отношений с солдатом, что не заметил подошедшего поручика. А, услышав приказ старшего по званию, покраснел, как нашкодивший школяр.

– Что вам угодно, поручик? Я воспитываю рядового…

– Вас самого надо воспитывать, прапорщик. – Голос Муравьева дрожал от бешенства. Издеваться над тем, кто не может тебе ответить, – эту черту человеческого эгоизма он ненавидел с детства: папенька Николай Назарьевич считал своим долгом воспитывать детей по такой методе. – Стыдитесь, юноша!

– Да кто вы такой, чтобы читать нравоучения князю Барятинскому? Я, между прочим, Рюрикович в двадцатом поколении!

– Девятнадцать предыдущих поколений сейчас краснеют за вас. Честь имею: адъютант генерал-лейтенанта Головина поручик Муравьев.

– Надеюсь, ваша должность, сударь, позволит вам дать мне сатисфакцию?

– Вы считаете себя вправе требовать удовлетворения? На каком основании?

– Вы меня оскорбили, причем в присутствии нижнего чина.

– Я остановил ваши действия как старший по званию и воззвал к вашей чести.

– Моя честь и требует удовлетворения. А вы, похоже, боитесь…

Муравьев покраснел от негодования:

– Извольте, князь. В шесть утра, за костелом. Шпаги? Пистолеты?

– Предпочитаю пистолеты. И, поскольку дуэли запрещены, не будем вовлекать в наш спор других. Обойдемся без секундантов.

– Согласен.

Откозыряв, они разошлись, забыв про солдата, который так и остался стоять с ружьем в одной руке и с флягой – в другой.

Но дуэль не состоялась. На Барятинского пришел вызов из штаба корпуса, и он вынужден был уехать вечером того же дня, а далее – отправлен в Петербург, как говорили, по личной просьбе отца молодого князя, боявшегося потерять единственного сына, которому он мечтал передать свое пристрастие к сельской жизни. Так и не довелось молодому герою показаться в Польской кампании.

Однако в имение отца в Курской губернии он не вернулся: записался в кавалергарды и вел в Петербурге столь буйную жизнь, насыщенную кутежами с артистками, дуэлями, что о его похождениях кто только ни сплетничал. Но, когда император выразил по этому поводу неудовольствие, молодой князь попросился на Кавказ, где отличился в боях с горцами, был тяжело ранен, получил золотую саблю с надписью «За храбрость» и на десять лет стал наперсником цесаревича Александра. В 1845 году, когда Муравьев уже перешел в ведение министерства внутренних дел, Барятинский вернулся на Кавказ, снова успешно воевал и через два года получил чин генерал-майора, то есть «догнал» Николая Николаевича.

5

И вот этот крайне неприятный для него человек оказался в том месте и в то время, когда свидетели Муравьеву были менее всего желательны. За 16 лет, прошедших с их стычки в Польше, князь, что называется, заматерел, вытянулся вверх и раздался в плечах, отпустил усы и бакенбарды. Генеральский мундир из дорогой английской шерсти, украшенный орденами, сидел на нем ладно, точно по фигуре – видно было, что пошит он руками искусного мастера. Барятинский стоял у окна, разложив на столе большие листы с акварелями – Муравьев мельком заметил пейзажи и чьи-то женские портреты, – и перебирал их, как бы сравнивая между собою. При появлении Муравьева он повернулся к нему, слегка наклонил голову, вроде бы здороваясь, а вроде бы и нет, и снова вернулся к своему занятию.

Художник стоял от князя по правую руку, видимо, давая пояснения к рисункам. Еще войдя лишь в прихожую, Николай Николаевич услышал его громкий голос:

– На Кавказе, в вашей походной жизни, mein Prinz[25] Александр Иваныч, мирные картины и прелестные женщины лучше всего способствуют отдохновению души…

– Все это немного не то, милейший Владимир Иванович, – пророкотал Барятинский как раз в тот момент, когда в мастерскую вошел Муравьев. Голос князя тоже изменился – загустел и понизился, от мальчишеского тенорка не осталось и следа.

– Вы знакомы, господа? – спросил Гау, поздоровавшись с Николаем Николаевичем.

– Да, – ответил Муравьев, а Барятинский просто коротко кивнул.

По просьбе Николая Николаевича Гау, извинившись перед князем, вышел с Муравьевым в другую комнату, отделенную от мастерской, как и прихожая, тяжелой портьерой. Здесь художник отдыхал на оттоманке, пил чай или что-нибудь покрепче: на низком столике у оттоманки стояли бутылка «Курвуазье» и коньячная рюмка. Гау предложил коньяку, но Муравьев отказался.