Горничная - Нита Проуз

– Хм, – произносит она. – Любопытно.

Внезапно лицо ее искажает гримаса, а глаза наполняются слезами. Она прижимает подушку к груди и, стоя на пороге, начинает негромко всхлипывать.

Я дрожу все сильнее. Я в полной растерянности. Что привело Жизель ко мне домой? Почему она плачет? И что мне делать?

Я кладу ключи в пустое кресло.

«Если не знаешь, что делать, делай, что можешь», – слышится у меня в голове бабушкин голос.

– Жизель, вы расстроены из-за того, что мистер Блэк умер? – спрашиваю я, потом вспоминаю, что большинство людей не любят, когда им говорят такие вещи без обиняков. – Простите, – поправляюсь я. – Я хотела сказать, что сочувствую вашему горю.

– Ты мне сочувствуешь? Почему? – спрашивает она между всхлипами. – Мне его не жаль. Мне совершенно его не жаль.

Она кладет подушку обратно на место, прижимает ее ладонью, потом делает глубокий вдох.

Я снимаю туфли, протираю подошвы тряпочкой, которую достаю из шкафа, потом убираю их.

Жизель смотрит на меня.

– Ой, – говорит она. – Наверное, мне тоже надо разуться.

Она скидывает свои лаковые черные туфли с красными подошвами. Я просто не представляю, каким образом ей удалось подняться на пятый этаж на таких высоченных каблуках.

Она протягивает руку за тряпкой.

– Нет-нет, – возражаю я. – Вы моя гостья.

Я забираю у нее туфли, глянцевые и изящные, приятно взять такие в руки, и аккуратно ставлю в шкаф. Она разглядывает нашу тесную квартирку, потом вскидывает глаза на облупленный потолок, на котором отчетливо проступают круглые темные пятна.

– Не обращайте внимания на то, как это выглядит, – говорю я. – На поведение моих соседей сверху я повлиять никак не могу.

Она кивает, потом утирает слезы со щек.

Я бросаюсь на кухню, хватаю салфетку и приношу ей.

– Если слезы льются из прекрасных глаз, это мы исправим быстренько сейчас!

– Господи, Молли, – отвечает она. – Ты должна прекратить говорить так людям, когда они расстроены. Тебя неправильно поймут.

– Я просто хотела…

– Я понимаю, чего ты хотела. Но другие люди не поймут.

Я некоторое время молчу, переваривая эту информацию, сохраняя ее урок в недрах моей памяти.

Мы по-прежнему стоим в прихожей. Я топчусь на месте, не понимая ни что делать дальше, ни что говорить. Эх, если бы была жива бабушка…

– Теперь ты должна пригласить меня в гостиную, – подсказывает Жизель. – И сказать мне, чтобы я чувствовала себя как дома или что-нибудь в таком роде.

В животе у меня щекочет.

– Прошу прощения, – говорю я. – У нас… у меня не так часто бывают гости. Даже вообще никогда не бывают. Бабушка раньше изредка приглашала к себе избранных друзей, но с тех пор, как она умерла, у нас тут не очень весело.

Я не говорю ей, что она первый гость, который переступил порог этой квартиры за девять месяцев, но это чистейшая правда. Кроме того, она первый гость, которого я за всю свою жизнь принимаю самостоятельно. Тут в голову мне приходит одна мысль.

– Моя бабушка всегда говорила: «Чашка хорошего чая заставляет забыть обо всех невзгодах, а если нет, надо выпить еще одну». Будете чай?

– Конечно, – говорит она. – Я даже не помню, когда в последний раз пила чай.

Я бегу на кухню и ставлю чайник. Жизель бродит по гостиной. Я поглядываю на нее сквозь открытую дверь кухни. Хорошо, что сегодня вторник, вчера я как раз мыла полы. По крайней мере, я могу быть уверена в их безупречной чистоте. Жизель подходит к окнам в дальнем конце комнаты и касается оборки на бабушкиных занавесках в цветочек. Бабушка сшила их сама много лет назад.

Пока я засыпаю в чайник заварку, Жизель успевает переместиться к бабушкиному антикварному шкафчику. Она наклоняется, чтобы полюбоваться хрустальным зверинцем, потом принимается разглядывать фотографии в рамках, выставленные на нем. От того, что она находится в моем доме, мне немного не по себе, и голова у меня идет кругом. Хотя в чистоте квартиры я абсолютно уверена, обставлена она совсем не на том уровне, к какому привычна женщина положения Жизели Блэк. Я не знаю, что она думает. Наверное, она в ужасе от того, как я живу. Моя квартира не идет с отелем ни в какое сравнение. Она совсем не роскошная. Меня это никогда не смущало, а ее, наверное, смущает. Эта мысль меня расстраивает.

Я высовываюсь из кухни.

– Вы можете быть уверены, что я постоянно поддерживаю чистоту в квартире на высочайшем уровне. К сожалению, на зарплату горничной я не могу позволить себе покупать предметы роскоши и идти в ногу с современными трендами в декоре. Не сомневаюсь, эта квартира наверняка кажется вам несовременной и старомодной. И возможно, несколько… обшарпанной?

– Молли, ты понятия не имеешь, что и каким мне кажется. Ты ведь совсем меня не знаешь. Думаешь, я всегда жила так, как живу сейчас? Ты знаешь, откуда я родом?

– С острова Мартас-Винъярд, – говорю я.

– Нет, это то, что всем говорил Чарльз. На самом деле я из Детройта. И далеко не из самой престижной его части. Твоя квартира напоминает мне о доме. Я имею в виду мой бывший дом. До того, как я осталась совсем одна. До того, как я сбежала оттуда без оглядки.

Сквозь дверь кухни я вижу, как она наклоняется, чтобы получше рассмотреть фотографию нас с бабушкой, сделанную пятнадцать с лишним лет назад. Мне тогда было десять. Бабушка записала нас на мастер-класс по выпечке. На этом снимке на нас комически огромные поварские колпаки. Бабушка смеется, у меня же вид очень серьезный. Помнится, я тогда была очень недовольна тем, что наш стол оказался посыпан мукой. Все мои руки и фартук были в ней. Жизель берет в руки соседнюю фотографию.

– Ух ты, – говорит она. – Это твоя сестра?

– Нет, – отвечаю я. – Это моя мать. Это очень старая фотография.

– Ты – ее точная копия.

Я прекрасно знаю о моем с ней сходстве, в особенности на этом снимке. Темные волосы до плеч обрамляют ее круглое лицо. Бабушка всегда любила это фото. Она называла его «две в одной», потому что оно напоминало ей одновременно о дочери, которую она потеряла, и о внучке, которую обрела.

– А где твоя мама живет сейчас?

– Нигде не живет, – отвечаю я. – Она умерла. Как и моя бабушка.

Вода начинает кипеть. Я выключаю конфорку и наливаю кипяток в заварочный чайник.

– Мои все тоже умерли, – говорит Жизель. – Поэтому я и уехала из Детройта.

Я водружаю чайник на лучший и единственный бабушкин серебряный сервировочный поднос вместе с двумя чашками из настоящего фарфора и двумя начищенными чайными ложечками; ставлю рядом хрустальную сахарницу и маленький антикварный молочник. Все эти вещи хранят воспоминания – как мы с бабушкой рыщем по комиссионкам или роемся в коробках с ненужными вещами, оставленных перед рядами строгих особняков на Колдуэлл-стрит.