Очередное важное дело - Анита Брукнер

Во всей этой путанице новых или непривычных чувств было важно сохранить Софи Клэй. Наверное, то, что он чувствовал, было бы понятно любому, кто прожил столько же, сколько он: сожаление вперемешку с алчностью и влечением. Стариков вдохновляют неомраченные лица молодых, но при этом они также обижаются на них и даже хотят причинить им хоть какой-нибудь ущерб, пока еще не погасли их собственные импульсы. Именно поэтому старики так часто сыплют язвительными замечаниями насчет молодых, осуждая поведение, какого им самим уже не потянуть. И самыми жестокими судьями были те, кто никогда не сбивался с пути. Герц к ним не принадлежал, но носил печать старой системы образования, которая теперь казалась яркой в силу своей старомодности. Лейтмотивом этой системы было уважение — проявлять его, подчиняться ему во всякое время. Он вообще поражался, что сумел приобрести хоть какой-то опыт, но он заметил, что жизнь знает способ пробить стены самой ревниво охраняемой цитадели при помощи той щепотки анархии, которую одни находят невыносимой, а другие, в том числе и он сам, благословенной, дарованной свыше. Из книг он знал, что природа немилосердна, она не пресекает попыток соединить несоединимое и даже иногда поощряет безумцев ради того, чтобы посмеяться, подобно античным богам, которые любили подшутить над смертными, чтобы их же глупость мягко направляла их на путь истины. И все же как это оживляло — разделить на короткое время точку зрения этих самых богов, вооружиться грубостью, которой не было в его сентиментальном образовании, отправить все свои принципы куда подальше и отмести осторожную иерархию обязательств, которые так стремится наложить на человека общество. Все это было чудесно и желанно, как последнее мгновение блаженства перед тем, как окончательно теряешь сознание.

И все-таки, когда он стоял у окна и ждал возвращения Софи, ему было неловко. С какой стати он прятался, как только видел, что она стоит на перекрестке и собирается переходить улицу? Почему Джейми, ее периодический сожитель, вызывал у него такую антипатию? Когда в постели до него доносились интимные звуки, он мучился вопросом, как бы потактичнее намекнуть ей об этом. Напомнить разве, с простительной небрежностью, что звукоизоляция в этом доме никудышная? Нет, это не пойдет. Ему, как это ни смешно, нравилось чувствовать себя соучастником. А она не станет менять своего поведения, поскольку он подозревал в ней жестокость, которой она пока никак не проявляла. Единственное, что она проявляла, это безразличие к нему, как к суетливому соседу, который бывает полезен по мелочам и к которому она не питает ни малейшего интереса. Он плохо спал, просыпался по нескольку раз за ночь, позорно прислушиваясь, не доносится ли снизу возня. Когда она уезжала на выходные, он почти радовался.

Но даже тогда он стоял у окна, ожидая ее возвращения.

По мере того как тоска его нарастала, Герц вставал все раньше и раньше. Только на темных улицах, в пустом незвонком воздухе, его зарождавшиеся чувства достигали относительного равновесия. Он шел и думал о том, как долго он сможет выдержать такую степень напряженности: видно, прошлое дразнило его за глупость. Он все еще был достаточно вменяем, чтобы понять, что, позволив себе это кратковременное помрачение рассудка, он сможет сохранить хоть каплю самообладания на остаток дня. Иногда он находил силы обзывать себя старым дураком, каковым несомненно являлся; чаще он воскрешал фрагменты того волнения, которое впервые побудило его раскрыться, раскрепоститься. Он смутно подозревал, что ему что-то мешает, что он стоит большего, чем то бледное подобие жизни, которое досталось ему в наследство, хотя жизнь эта основывалась на самом разумном из предписаний. Он не пренебрегал своей обязанностью или обязанностями: он наилучшим образом использовал то, что ему досталось. Он никогда не считал себя достаточно свободным, чтобы иметь выбор.

И, видимо, эта проблема лежала в основе его нынешней дилеммы. Жизнь человека, соблюдающего правила, не подразумевает опрометчивого счастья.

С реалистической точки зрения, все, чего он мог ожидать, — это приятная стимуляция в виде наблюдения за молодой жизнью, какую испытывает любой отец или, скорее, дед. С нереалистической точки зрения, он жаждал удовольствия, возможно даже ради самого удовольствия, хоть какой-то награды за осторожность всех предшествующих лет. Неподобающие образы являлись ему и приносили краткое, но тайное наслаждение. В такие моменты он был благодарен обыкновенности обеих сторон улиц, безмятежных в этот час, когда нет никого, кроме молодых людей таинственного вида, моющих окна сонных магазинов. Вновь поворачивая к дому, он уже мог вернуться в самого себя и при помощи физической усталости снова стать неотличимым от остальных пешеходов, одним из тех, кто в этот час выходит из своей частной неподконтрольной жизни и считает нормальной предлагаемую цену за присоединение к толпе. Уже появлялись автомобили, наполнялись служащими автобусы; скоро день погрузится в деловую суету, и он снова наденет привычную маску. Ему поможет рутина, и он понимал, что рутина должна сохранить его рассудок. Ибо то, что ему грозило, было, несомненно, безумием. Он никогда не был подвержен таким сильным чувствам. Однако даже теперь, снова придя в себя, он улавливал эхо того, что их вдохновляло: чистейшие бездумные эгоистические интересы.

Последовательный поклонник Фрейда, Герц питал глубокое уважение к бессознательному и побудительным мотивам и даже умел вводить в игру высшие соображения. Теперь, однако, все это ему не давалось. Подходя к дому, он просто гадал, встретится ли с Софи на лестнице или для нее еще слишком рано. Он достаточно владел собой, чтобы не изобретать причин для встречи, не задерживаться, не бросаться с приветствиями или с объяснениями своего присутствия, где этого не требуется, понимал, что не должен даже расхаживать взад-вперед по одному и тому же участку мостовой по вечерам, когда она предположительно возвращалась домой. Самое большее, на что он мог надеяться, было что-то из области непредвиденного, нежданного, вроде тех, довольно частых, случаев, когда у нее заканчивался хлеб, или молоко, или что-то еще из тех жизненно необходимых вещей, которые у него не переводились. Хотя у него хранились ее запасные ключи, он ни разу не позволил себе проникнуть в ее квартиру и не собирался: сама идея была ему противна, как такому же собственнику. Джейми его не беспокоил. Вообще он не видел в нем достойного соперника — не мог Джейми тягаться с Герцем масштабами своих предрассудков. Он сделался чуть более бесцеремонным, чем обычно, хотя иногда удивленно вскидывал голову, словно его внезапно разбудили. Когда ему задавали вопрос, пусть самый простой — «Таймс» сегодня запаздывает, не возьмет ли он «Телеграф»? — ему требовалась пара секунд, чтобы сообразить, что ответить. Он полагал, что это приближает его к приемлемому стереотипу эдакого безобидного, рассеянного, немного забывчивого старикашки. В такие минуты его охватывала печаль. Он больше не хотел ни с кем откровенничать и был даже рад, что для этого уже не было возможности. Изредка он думал о Джози — как она там поживает в маленьком домике матери, ни с кем не делясь своими мыслями. По иронии судьбы, в момент почти одинакового сожаления не было никакой возможности обсудить вдвоем такие вопросы, посочувствовать друг дружке, с грустью признать один и тот же характер своих раздельных одиночеств, вновь стать близкими людьми.