Летящая на пламя - Лаура Кинсейл

— И почему, — перебил ее Шеридан, — один из матросов пригрозил первому помощнику, обозлившись на то, что не получил дополнительной порции рома?

— О… вы не должны неправильно истолковывать мои поступки. Эти бедняги, в сущности, умирают от голода, имея столь скудный рацион. А тот матрос наверняка не собирался пускать в ход нож. Он хотел только подчеркнуть…

— «Подчеркнуть»! Ради Бога, мэм. Это был нож, нож! Опасное холодное оружие, которым матрос угрожал офицеру! Этот ублюдок должен благодарить Господа Бога за то, что родился под счастливой звездой и этим кораблем командую не я!

— А что бы сделали вы на месте капитана? — в замешательстве спросила Олимпия. — Неужели застрелили бы беднягу?

— Я сделал бы так, что ему самому захотелось бы, чтобы его пристрелили. — Сэр Шеридан наклонился к Олимпии, опершись руками о край койки. — Послушайте, черт бы вас побрал, неужели вы думаете, что команде на этом корабле действительно приходится туго? Что их на самом деле кто-то обижает? Нет, они живут вполне нормально. Черви в галетах — это чепуха, я ел пищу намного хуже и могу вам рассказать, что такое настоящая обида и беда. Беда — это когда матрос должен работать, а у него от цинги так набухли десны, что он дышать не может, захлебываясь кровью. Беда — это когда офицер забивает насмерть матроса за то, что тот забыл поднять сигнальный флажок. Беда — это когда капитан, спятивший параноик, приказавший соблюдать на борту полное молчание на протяжении всего плавания, вдруг лишает двести матросов их порции питьевой воды за то, что его приказ нарушен. — Губы Шеридана скривились. — И как вы думаете, почему? Потому что он услышал, как один из офицеров хмыкнул, хмыкнул, хотя на корабле вот уже месяц стояла гробовая тишина! — Шеридан наклонился над Олимпией. — Я знаю, что такое беда. Ваши подстрекательские речи ведут не к восстановлению справедливости, а к бессмысленному бунту на корабле.

Олимпии удалось выдержать его тяжелый взгляд.

— Не понимаю. Я думала, что вы захотите мне помочь.

— Я не помогаю идиотам.

Презрение, слышавшееся в его голосе, было столь же оскорбительным, как пощечина. Олимпия негромко вскрикнула от обиды и разочарования; некоторое время она не могла произнести ни слова, чувствуя, что в горле стоит комок.

— Почему я должен помогать вам? — продолжал Шеридан, заглушая голосом громкий скрип корабельных снастей. — Если бы я вдруг захотел, чтобы меня расстреляли завтра на рассвете, я, пожалуй, действительно совершил бы какое-нибудь дерзкое преступление, но, уверяю вас, более занимательное, чем заговор с целью мятежа в союзе с такой витающей в облаках идиоткой, как вы.

Олимпия открыла было рот, чтобы ответить, но ничего не могла сказать, а только тяжело вздохнула. Близость Шеридана сковывала ее; она чувствовала себя на этой койке как будто в тюрьме и боялась пошевелиться. Корабль качало, и при каждом толчке она чуть не сталкивалась нос к носу с Шериданом.

— Но ведь это все во имя дела свободы и демократии! — чуть не плача воскликнула Олимпия.

— О Боже! — Шеридан отпрянул от нее. — Из-за вас я, пожалуй, лишусь обеда!

— У вас есть по крайней мере обед, которого вы можете лишиться!

— Ну и что? У меня его очень часто не было, поэтому меня всегда радует возможность хорошо поесть. — И Шеридан уцепился за потолочную балку, чувствуя, как неожиданно корабль резко накренился. — А вы, что вы, черт возьми, знаете о голоде? Вы в жизни никогда не пропустили обеда, судя по вашему упитанному виду!

Олимпия зажала рот рукой, стараясь не заплакать. Ведь мужественный человек не должен плакать или отворачиваться от истины, пусть даже беспощадной и глубоко ранящей душу.

— Вставайте! — приказал Шеридан. — Я буду последним дураком, если оставлю вас здесь дописывать проклятые петиции, за которые меня, быть может, вздернут на рее. Если уж кто-то и должен за все это поплатиться, то этим человеком, несомненно, будете вы и, надеюсь, с радостью вызоветесь пострадать за дело свободы.

Олимпия, чувствуя стальные нотки в его голосе, молча повиновалась, хотя ноги не слушались ее. Она старалась идти с высоко поднятой головой, но из-за качки и железной хватки Шеридана, вцепившегося ей в плечо, двигалась довольно неловко. Олимпия споткнулась на ступеньках трапа и чуть не упала. Шеридан подхватил ее за талию и поднял на палубу.

Девушка прищурилась от яркого солнечного света, бьющего в глаза. Шеридан, поддерживая ее под руку, увлек в сторону юта, где работали матросы. Заметив их, Олимпия огляделась вокруг в поисках путей к отступлению, но Шеридан крепко держал ее за руку.

Матросы, занятые каждый своим делом, тоже увидели ее и начали переговариваться между собой. Послышалось шарканье ног, и на ют поднялось еще несколько членов экипажа. Один из матросов кивнул Олимпии. Это был парень с косичкой песочного цвета, который помогал ей составлять петицию. Мало-помалу матросы побросали свою работу и уставились на Олимпию. Она взглянула на капитанский мостик и увидела, что стоявший у рулевого колеса офицер наклонился и тронул за плечо капитана, высокого худощавого человека с большими неловкими руками. Тот моментально повернулся и взглянул на столпившихся на юте матросов.

— Что, черт возьми, все это значит? — рявкнул капитан. Олимпия вдруг почувствовала, что Шеридан отпустил ее руку. Она повернулась и с ужасом заметила, что он бесследно исчез, оставив ее один на один с командой. Олимпию охватила паника. Матросов становилось все больше и больше, они подтягивались к капитанскому мостику, увлекая за собой девушку. Ее колени подкосились, и она чуть не упала, но тут один из матросов с ухмылкой поддержал ее. Олимпия увидела, что у многих из них в руках поблескивают ножи и железные заточки.

— Стойте! — потребовал капитан. — Ни с места.

Но никто не обратил на его слова ни малейшего внимания. Толпа, шаркая ногами по деревянной палубе, медленно надвигалась, не выпуская Олимпию из своих цепких объятий. Дойдя до ступенек трапа, ведущего на капитанский мостик, матросы как будто по молчаливому уговору остановились. И сразу же все голоса смолкли, слышны были лишь шум ветра и волн да поскрипывание снастей. Капитан с бесстрастным выражением лица следил за действиями команды, вынув пистолет и держа его наготове.

Олимпия затрепетала от ужаса, дуло пистолета, казалось, было направлено прямо на нее, стоящую у самого мостика. Она ничего не видела вокруг, кроме этого страшного оружия; ничего не чувствовала, кроме дыхания напирающих сзади матросов и нижней ступеньки трапа, впившейся ей в лодыжку. В ушах Олимпии шумела кровь, сердце бешено колотилось.

— Мэм, — обратился к ней капитан, и его голос показался Олимпии странно далеким. — Я не могу в это поверить! Вам и вашему брату должно быть стыдно за подобные поступки!

Олимпия судорожно сглотнула и подняла глаза на капитана. Выражение его лица все еще было непроницаемым, но его палец поглаживал курок пистолета. Рисуя в своем воображении этот решающий момент, Олимпия всегда представляла рядом с собой сэра Шеридана; ей слышался его твердый, требовательный голос, зачитывающий жалобы матросов, голос, которому не может не внять любой разумный человек. Теперь же, оставшись одна и пытаясь подыскать нужные слова, Олимпия с ужасом заметила, что у нее кружится голова и она близка к обмороку. Образ отважного сэра Шеридана, решительно выступающего на защиту прав человека, растаял в воздухе — сейчас в этой суровой реальности у ног капитана стояло съежившееся трусливое существо, способное в любую минуту грохнуться в обморок.