Детский сад - Джефф Райман

Становилось прохладнее, в возвышенной небесной синеве летели легкие, проворные облачка. Уже начали менять цвет листья — желтые, с бурыми пятнышками. В центре парка находился розовый сад с прихотливой формы прудами и искусственной протокой, вдоль которой они и отправились прогуляться. На темную неподвижную воду садились утки, оставляя на глади плавно тающий след.

Милена рассказала о своем похождении, которое на Ролфу, похоже, не произвело никакого впечатления. Она отщипывала от булок кусочки и кидала их в воду уткам. В вышине пролетел косяк гусей, держа путь из Исландии к устью Темзы. Жизнь шла своим чередом.

— Все куда-то движется, — заметила Ролфа, наблюдая за птичьим полетом. — И как только они догадываются, куда именно им лететь. Эйнштейн постоянно задавался этим вопросом: как птицы угадывают свой маршрут во время миграции. Он полагал, что они придерживаются определенных световых векторов на небосводе. Да он и сам все представлял в векторах света; так уж был устроен. Поэтому какого курса придерживался лично он, нам тоже неизвестно. Во всяком случае, известно не больше, чем о птицах.

Повернувшись, она улыбнулась Милене одной из своих виноватых улыбок, будто извиняясь за сказанное.

— Спасибо тебе за старания. Но мне тишина даже как-то больше по нраву. — Это было сказано вежливо, но, возможно, не без упрека. — Музыка рождается из безмолвия. Поэтому и возвращаться, по логике, должна туда же. Мы все происходим из тишины, — голос у нее прервался, и она описала рукой дугу, — и обратно в нее уходим.

«О чем это она? О том, что думает уйти?»

— У нас есть год, Ролфа.

— Год — есть. А еды — нет, — сказала Ролфа и бросила последний кусочек корочки уткам. Они направились обратно к остановке.

Вдруг, ни с того ни с сего, Ролфа атаковала розовую клумбу. Не обращая внимания на шипы, она схватила цветок за стебель и теребила его, пока не сорвала. Неважно, что ее на это толкнуло — неотесанность или злость, но Милена была слегка шокирована, сама не зная почему.

А потом, держа цветок строго вертикально, она с церемониальной торжественностью преподнесла его Милене, сопроводив жест какой-то невнятной, скомканной от смущения фразой. Смысл которой дошел только чуть погодя: «Извольте розу для розы».

«У нее не должна была на это подняться рука, — подумала Милена. — Это же общественная роза. Будь на ее месте кто-нибудь другой, вирусы не дали бы ему этого сделать. Вот что значит их общий с Ролфой иммунитет к вирусам».

Милена повертела цветок в руке. Изысканный классический бутон, бледно-розовый, с пунцовыми прожилками. «Rosa mundi»[7], — прошептали вирусы. Чуть побуревшие с краев лепестки кудрявились вокруг нежной, более свежей сердцевинки. Клумбу, судя по всему, недавно поливали: внутри цветка жемчужинками поблескивали увесистые капли воды. Поначалу казалось, что вот так, в открытую, идти с ворованной общественной розой по парку будет стыдновато. Но Милена пошла, и хоть бы что. Бутон на длинном стебле чуть покачивался, словно был сделан из чего-то тяжелого, как бы отягощенный потаенным смыслом. Общественная роза, жертва частного посягательства.

Всю обратную дорогу в автобусе Ролфа сидела, улыбаясь с печальной задумчивостью. Милена поймала себя на том, что произносит про себя как заклинание одно и то же: «Ролфа, не уходи, Ролфа, не уходи».

Комнатка в Раковине встретила их сумеречной прохладой. Сентябрь быстро катился к концу.

«Ролфе зима нипочем, — думала Милена. — Ей, наоборот, даже нравится в холоде».

«Если она к той поре все еще здесь будет», — отзывалась другая часть мозга.

Чтобы голод чувствовался не так остро, Милена поднималась на крышу Раковины принимать солнечные ванны. Ролфе Сцилла иногда приносила суп или сосиски. Она же тайком проводила их в Зверинец на «Мадам Баттерфляй» — денег на билеты у Ролфы больше не было. С голодным блеском в глазах она восторженно улыбалась музыке, пению, декорациям.

«Если бы могли оставаться самими собой», — невесело думала Милена.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ после спектакля Милена решила возвратиться в постановку «Бесплодных усилий любви».

В одном из справочных бюро ей сообщили, что режиссер их труппы умер. В одночасье. Тридцать пять — жизненный лимит исчерпан. Актерский состав был в трауре. Они подали запрос о снятии пьесы с репертуара; ни с кем другим труппе работать не хотелось. Действительно, им было просто невмоготу идти против себя, вспять. Не было сил опять талдычить заигранного до дыр Шекспира.

Прямо как в последнем акте их пьесы.

Меркад:

Я удручен, что должен сообщить

Вам горестную весть. Король, отец Ваш…

Принцесса:

Он умер? Боже!

Меркад:

Да, вы угадали.

Был человек, и нет его.

«Что-то здесь устроено не так, — размышляла Милена. — Мы не можем, не должны вот так умирать». Она думала о режиссере (про себя она звала его Гарри). Вспоминались его лихорадочно блестевшие глаза. Ты знал, Гарри, что тебе недолго осталось. Это был твой последний рывок. Позади целая жизнь — беспросветно унылые, нудные повторы уже сыгранных спектаклей, наводящие кромешную скуку и на тебя и на зрителя. Это сломило тебя, Гарри, пригнуло к земле. И вдруг, под самый занавес, ты освободился от пут. Если мне когда-нибудь доведется поставить пьесу, то я обещаю, Гарри: я буду делать ее так, как делал бы ты.

И они меня не сломят.

Потому вместо того, чтобы отправиться в свою продуваемую сквозняками комнату, Милена отправилась туда — вверх по лестнице, на последний этаж Зверинца.

Из безмолвия в безмолвие.

Она решила попасть на аудиенцию к Министру, пусть даже преждевременно.

— Ах да, мисс Шибуш, — сказал с улыбкой гладкий молодой человек, — я сейчас доложу, — и скрылся за массивными дверями.

Милена села на стул. Напротив нее, вдоль стены, сидел целый ряд Почтальонов; все как один смотрели перед собой с блаженным спокойствием. Голова к голове: ни дать ни взять — фигурки Будды в буддийском храме. Сознание у них было полностью забито текущей корреспонденцией Зверинца. «А есть ли хоть что-нибудь под этими сообщениями?» — подумала Милена.

Сидя, закинув ногу на ногу, она нервно подрагивала ступней. Хэзер подходила к концу первого тома — единственного, который Карл Маркс завершил самостоятельно. Сейчас она пробивалась через окончание тома, зачитывая сноски и приложения, твердя цитаты на языке оригинала. Плюс к этому повторно зачитывала предисловия ко всем прочим изданиям. День, когда закончится чтение, должен быть не иначе как днем ее кончины.

«Я готов с уважением воспринимать научный критицизм».

«Я не знаю тебя, Хэзер, — говорила мысленно Милена. — Я знаю лишь вирус. Быть может, ты любила; быть может, иногда ты была счастливой».