Альберт Эйнштейн. Теория всего - Максим Гуреев

Ни на первое, ни на второе письмо Эйнштейн, разумеется, ответа не получил.

Более того, стало известно, что в 1939 году и 1940 году соответственно Хоутерманс и Вайссберг были доставлены в Брест-Литовск, где их передали офицерам гестапо.

Таким образом, ГУЛАГ немецкие ученые поменяли на отделы IVA и IVB Тайной государственной полиции (гестапо) Третьего рейха.

Об этом Эйнштейн, скорее всего, уже не узнал.

Разумеется, приведенные выше примеры не единичны. Известны письма Альберта Эйнштейна в защиту немецкого математика Фрица Нётере и подданного Швеции Рауля Валленберга, сгинувших в лагерном аду на бескрайних просторах СССР.

И еще один любопытный эпизод. Сохранилась информация о том, что в 1931 году Эйнштейн изъявил желание посетить Минск, чтобы посмотреть, как работают советские ученые-физики. Сталин не разрешил ему въезжать в страну. Может быть, и к лучшему. Кто знает…

Но пройдут годы, и карта великого нобелевского лауреата будет не без успеха разыграна в СССР.

Правильные и решительные слова. Хотя до конца всю трагедию русского коммунизма великий ученый так и не понял. И это вполне объяснимо. Эйнштейн всегда рассматривал Россию как некое мифологическое пространство, находящееся где-то за гранью здравого смысла, за гранью рационального мышления, страну, укрытую снегами и населенную недоступными для понимания людьми. Разве что «Братья Карамазовы» приоткрывали завесу над этой великой и страшной (с точки зрения европейца) страной.

Как мы помним, Альберт приветствовал ленинский «эксперимент», но сардонически замечал, что проводится он в «плохо оборудованной лаборатории». Следует признать, что в Германии лаборатория была оборудована гораздо лучше, Эйнштейн не мог этого не понимать, потому что отчасти сам принимал участие в ее обустройстве, но вот результаты этой «исследовательской» над «человеческим материалом» деятельности, не уступая друг другу по уровню бесчеловечности, заставили содрогнуться весь остальной мир.

Дом Эйнштейна в Принстоне на Мерсер-стрит. Современный вид.

Значит, дело не в «лаборатории»? А в чем-то другом. В чем?

В одиночестве прогуливаясь по дорожкам Принстонского парка, Эйнштейн напряженно искал ответ на вопрос, напряженно думал, но мысль его все более и более погружалась в гегелевское «ничто», являющееся фундаментальным принципом бытия.

Однако в этом «ничто» у Эйнштейна не было самого главного, не было «божественной воли», о которой писал Спиноза, но был лишь он – великий ученый, открыватель теории относительности, уже с трудом находящий рациональное объяснение своим философским размышлениям.

Мысль «вести самую простую жизнь» неизбежно посещает интеллектуала, оказавшегося на вершине мировой славы и популярности, который борется со своими рефлексиями, комплексами, внутренними переживаниями, со своим несовершенством. В данном случае произошло таинственное, но, возможно, и объяснимое пересечение философских исканий Альберта Эйнштейна и Льва Толстого. Удивительно, не будучи знакомыми, живя в разных странах, следуя разным социальным и национальным традициям, физик и писатель сблизились в своих философских исканиях.

Читаем у Толстого: «Ехал наверху на конке, глядел на дома, вывески, лавки, извозчиков, проезжих, прохожих, и вдруг так ясно стало, что весь этот мир с моей жизнью в нем есть только одна из бесчисленных возможностей других миров и других жизней, и для меня есть только одна из бесчисленных стадий, через которую мне кажется, что я прохожу во времени то, от чего мы сознаем себя отделенными, это только иллюзорное, или «временное» сознание, а в действительности мы не перестаем быть одно со всем я – иллюзия, я только один орган недоступного мне Всего Вообразить себе, что я отдельное, независимое существо, верх безумия».

Толстовское «опрощение» выглядит предельно радикальным, что, впрочем, неудивительно для русского писателя. Трудно поверить в то, что Эйнштейн согласился бы с тем, что его «я» – иллюзия, а его независимость – безумие, ведь он не Платон Каратаев из «Войны и мира».

Заочно оппонируя Льву Николаевичу, ученый останавливается на разумном и рационально приемлемом – простая жизнь – это полное уважение своего «я» при полном же (смиренном) уважении окружающих его людей.

Впрочем, порой кажется, что Эйнштейн не во всем согласен с самим собой. Особенно тема смирения ему дается с великим трудом.

Интересные воспоминания об Эйнштейне оставил английский писатель и физик, поборник союза технической и гуманитарной интеллигенции Чарльз Перси Сноу. Во время одной из встреч разговор зашел об истоках плодотворного творчества и, разумеется, о Толстом.

«Эйнштейн заговорил об условиях плодотворной творческой жизни. Он сказал, что человек не способен создать что-либо значительное, если он несчастен, и это он знает по себе. Едва ли кто назовет ему такого физика, который сделал бы выдающуюся работу, находясь в горе и отчаянии. То же самое можно сказать о композиторе. Или о писателе… А я вспомнил о Толстом. Ведь он написал “Анну Каренину”, находясь в глубоком отчаянии… Снова заговорив о творческой жизни, он сказал, покачав своей крупной головой: “Нет, чтобы понять мир, надо прежде всего самому не мучиться”».

Во время того разговора прийти к общему знаменателю так и не удалось – может ли здоровый (не мучающийся) понять больного (безумного)? Правильно ли позволять «душе лениться»? Наконец, как же быть с Достоевским и его постоянными «надрывами»?

Вопросы так и остались без ответов.

Казалось, что Эйнштейн просто устал постоянно отвечать на них…

Посетившая в эти дни нобелевского лауреата Антонина Валлантен (подруга Эльзы Эйнштейн) в своей книге «Драма Эйнштейна» писала: «Драма, наметившаяся в счастливые годы постоянной связи с современной мыслью, теперь становилась все более напряженной. Это не был разрыв поколений, из которых одно представляет дерзновенную мысль, а другое защищает старое и напоминает неподвижный камень у покинутой дороги. Драма Эйнштейна была драмой человека, который вопреки возрасту следует своим путем, становящимся все более пустынным, в то время как почти все друзья и молодежь объявляют этот путь бесплодным и ведущим в тупик».