Год Крысы. Видунья - Ольга Громыко

Отвязать-то корову Цыка успел. А вот намотать повод на руку — нет. Горячая молодая телка, на которую разом обрушилось столько впечатлений, освободилась в один взмах головой, несколько раз поддала задом, расшвыряв кинувшихся на выручку батраков, и помчалась к воротам.

— Закрывай!!! — страшно взревел Сурок.

Дедок — единственный оставшийся при них страж — схватился за створку, но понял, что не успевает, и принял героическое решение: метнулся на середину проема и раскинул руки.

Мчащаяся во весь опор корова звонко щелкнула копытами. Над задранным лицом дедка проплыло светло-желтое брюхо и аккуратное, ни разу не доенное вымя с пупочками сосков, за ним коброй просвистел хвост, и Рыжуха, красиво приземлившись, почесала дальше, почти сразу же свернув с дороги в луга.

— Лови-и-и!

В погоню сорвался весь хутор, причем сбегать за другой коровой не догадался никто. Рыжуха быстро удалялась, вопли несчастного жениха — тоже. Сбросить его корове удалось только в овраге, причем сама она птицей взлетела по противоположному склону и канула в лесу.

— Вон он! — радостно заорал один из батраков, услышав доносящийся из бурьяна скулеж.

— Да Саший с ним — телка куда ускакала?! — отмахнулся Сурок, горестно озираясь по сторонам.

Купец без пояснений заехал ему кулаком в ухо. Кипящий от злости хуторянин охотно воспользовался поводом ее спустить. Батраки сначала пытались их разнять, но потом как-то втянулись, тоже припомнили давние обиды и клубком скатились на дно оврага, в болотную жижу под ковром молодой осоки.

* * *

Домой вернулись уже затемно. Купец поддерживал стонущего сыночка, Сурок — опухшую челюсть. Друг на друга они не смотрели.

Бабы, увидев такое дело, подняли вой, как по покойнику. Гости молча забрались в возок, прикрикнули на возницу, и усталые коровы нехотя помчали в ночь.

Сурок в сердцах отправил двоих батраков в лес, искать Рыжуху — хотя дураку ясно, что никого они впотьмах не найдут, разве что голодную волчью стаю. Мужики не стали спорить с разъяренным хозяином, покивали и, пройдя опушкой, свернули в веску.

— Этот — где?! — страшным голосом спросил Сурок, выяснив наконец, с чего все началось.

Рыдающую Рыску, к счастью, буря обошла стороной — что с трусливой девки возьмешь! Конечно, досталось и ей: женка в сердцах за косы оттаскала и в копченую крысятину носом натыкала, но главным виновником суматохи сочли Жара.

— Убег куда-то, — сердито сообщила Фесся. — Как увидел, что тут твориться начало, скатился с лестницы — и деру.

— Говорил же я ему, дурню, — обожди чуток! — горячился дедок, сам перепуганный донельзя — могут ведь и ему вклепать, что не уследил. — И чего было пихать, да еще при гостях?!

— Как только объявится поганец — ко мне его! — оборвал хозяин и, прихрамывая, пошел в дом.

Спать все легли злющие и голодные — что еще обиднее при ломящейся от яств кладовке, куда снесли угощения со стола. Батраки-то рассчитывали полакомиться объедками, но Сурок был непреклонен: нет гостей — нет праздника. Даже теща, видя его в таком гневе, не посмела перечить.

* * *

Жар вернулся только после первых петухов: ножом, как заправский грабитель, подковырнул внутреннюю щеколду, тихонько переступил через спящего у порога дедка и взобрался на чердак.

Рыска не спала, а при виде друга зарыдала еще горше, уткнувшись лицом ему в грудь.

— Они тебя чего — били? — встревожился парень.

— Не-е… Тебя обещали…

— Да ла-а-адно, — неуверенно протянул Жар. — К утру Сурок охолонет, и пойду каяться. Ну чего я, в самом деле, такого страшного натворил? Я понимаю, если б шутки ради крысу в трубу бросил, а то ж сама залезла… И был бы еще жених! Трус несчастный.

— Уходи, — неожиданно всхлипнула девушка, отпихивая друга.

— Что? — растерялся парень. — Рыска, ты чего? Тебя-то я чем обидел?

— Нет, просто уходи! Беги отсюда, пока Сурок не проснулся! — Девушка подняла на него припухшие глаза, и Жар с содроганием увидел в них знакомое золотое мерцание.

— Не, нельзя… — смущенно пробормотал он. — А тетка? Если Сурок деньги назад потребует, ей же единственную корову продать придется. Ну выпорют, эка невидаль… Ты ж сама вечно Фессе подпеваешь, что надо ответ за свои проступки держать. Я и удрал-то, чтоб под горячую руку не попадаться, а вот завтра…

Жар замолчал, подбирая слова, и стало слышно, как далеко-далеко, за оградой, за холмами, в глухой чащобе воет проснувшаяся такка.

Попавших в беду соплеменников крысы упорно стремятся выручить, спасти.

Там же

Такое бывает лютой-прелютой зимой, когда земля трещит от мороза, как спелая тыква под ножом. Когда катятся по холмам клубы вьюги, а лес стонет от натуги, колышась, будто степная трава.

Еще можно с нажимом провести пальцем по мокрому боку горшка, и раздастся въедливый противный скрип. Чем чище горшок и настойчивей шкодник, тем лучше.

А в конце лета, когда подрастут и окрепнут волчата, матерые начинают учить их ночным песням. Выходят на опушку и заводят на пять, десять, а то и двадцать голосов, перекликаясь с родичами из соседних лесов.

Но вьюги уже отгуляли, а до волчьих хоров еще далеко — щенки только-только глаза открыли. Главный же хуторской шкодник сам трясся от страха на чердаке.

Выла такка.

Ее далекий, негромкий, но исполненный нечеловеческой жути голос постепенно перебудил всю веску и окрестные хутора. Ну не то чтобы сам по себе перебудил, однако слушать его в одиночку никто из проснувшихся не пожелал.

На рассвете вой смолк. Как назло, день выдался пасмурный — то моросит, то низко тянет тучи, не оставляя солнцу ни единого просвета. Люди долго не решались выйти из домов, заполошно перешептывались, словно разгневанное лесное чудище подслушивало за дверью. Потом все-таки выглянули, сбились в дрожащую мышиную стайку и побежали к молельне на вече.

Последними подтянулись хуторские — и сурчанские, и с двух хуторов помельче, с другой стороны вески. Женщин и детей оставили дома, приплелись только бабки, уверяющие, что им «все равно скоро помирать» и они уже ничего не боятся (точнее, любопытство сильнее страха).

Молец торжествовал. В кои-то веки в глазах столпившегося у молельни народа была не скука, а трепет и надежда, как и должно перед ликом Хольги.

— Что делать-то будем, люди добрые? — кашлянув, начал голова вески.

Мигом поднялся галдеж, будто воронью стаю вспугнули.

Про такку — в одних сказках ее называли лесным сторожем, с которым можно договориться добром, в других хищным зверем, которого только тсаревичу сбороть под силу, — в веске не слышали с войны. Но тогда и без такки хлопот хватало. Дома горят, скот мечется, женщины визжат, раненые стонут — это пострашнее какой-то там такки будет. Повоет-повоет, да и умолкнет. Видать, ей для поживы трупов и беженцев хватало. Она ж, такка, как медведь: нажрется и завалится в берлогу, пока не проголодается или кто-нибудь не разбудит.