Русский серебряный век: запоздавший ренессанс - Вячеслав Павлович Шестаков

английскому художнику и художественному критику Дугалду Мак Коллу с предложением написать для журнала большую статью о Бёрдсли. В этом письме Дягилев, фактически, изложил свою программу будущей публикации. Он писал: «Милостивый государь. Господин Чарльз Кондер пишет мне, что Вы, возможно, окажете мне честь, дав в наш журнал нечто вроде характеристики недавно умершего художника Обри Бёрдсли. Будучи одним из его почитателей и желая воспроизвести некоторые его работы, я хотел бы сопроводить их статьей, знакомящей нашу публику с тонким и изящным мастером, с причинами появления его искусства и с общими чертами его личности. Я предпочитал бы, чтобы статья не носила биографического или монографического характера, а скорее бы выясняла влияние этого, еще недостаточно полно оцененного художника на культуру»[160].

Мак Колл принял заказ Дягилева и довольно скоро написал обширную статью, которая была напечатана в нескольких номерах «Мира искусства» в 1900 году. Английский критик хорошо знал Бёрдсли и пристально следил за развитием его художественного таланта. Поэтому в статье сочетались личные опыт и вполне профессиональный анализ творчества художника.

Прежде всего, Мак Колл отмечает необычайную популярность Бёрдсли как у себя на родине, так и за рубежом. «Говоря о Бёрдсли, я должен сказать, что небывалая быстрота, с которой распространилась его слава, останется беспримерной в моей памяти. После выпуска первого номера «Studia», в котором были воспроизведены некоторые из его рисунков, юноша, который был до тех пор известен некоторым десяткам лиц, стал вдруг знаменит в обеих частях света, и очень возможно, что любители изящных искусств в России, в поисках новых талантов, обратили на него внимание с началом его известности на родине»[161].

В творчестве Бёрдсли Мак Колл обнаруживал два противоположных полюса, два различных типа видения мира. Один, связанный с детским, наивным взглядом на мир, который приводит порой к карикатурности, порой к шаловливости. Другой полюс, это ощущение трагедии и кошмара, которое роднит Бёрдсли с Хогартом или с Гойей. «Временами искусство Обри Бердсли удаляется из области шаловливого задора. Художник не довольствуется изображением маскарадных фигур, переодетых сатирами, он заглядывает в самые глаза отверженных и падших. В такие минуты Бёрдсли приобретает большую силу в области чудовищного кошмара, области, где до той поры мастерство Гойи не находило себе соперников»[162].

Мак Колл отметил еще одну очень важную, на наш взгляд, особенность творчества Бёрдсли – его связь с религиозным чувством. За гротескными образами, за эстетизацией уродливого скрывались, по его мнению, напряженные поиски красоты, постоянное стремление к идеалу. «В Бёрдсли было сильное религиозное настроение – обратная сторона его diablerie, как крайность в вере, так и крайность в искусстве представляли особенную прелесть для его души, хранившей в себе смесь жгучей алчности с чисто детской простотой»[163].

Статья Мак Колла о творчестве Бёрдсли была одной из лучших публикаций в «Мире искусства» о зарубежном искусстве. Большая заслуга в ее появлении принадлежала, как мы видели, Сергею Дягилеву, который сделал исключительно многое для популяризации в России творчества выдающегося английского художника.

Следует отметить, что интерес к Бёрдсли не ограничивался вполне естественным стремлением узнать еще одно новое имя в искусстве. Здесь было еще стремление к изучению его творческой манеры, использованию его метода и стиля на русской почве. Не случайно, что в России возникло немало последователей Бёрдсли, пытавшихся использовать его стиль и творческую манеру. Одним из таких последователей Бёрдсли был Константин Сомов, один из самых ярких представителей «Мира искусства».

Уже в одном из первых выпусков «Мира искусства» Бенуа написал замечательную статью о Сомове, в которой он проследил развитие творческой манеры художника, особенности его художественного стиля. Бенуа показал, что для Сомова характерен особый «графический стиль», который возник у него в результате изучения опыта зарубежных художников, в частности графики Бёрдсли. «Сомов вовсе уж не так непохож ни на кого. На него имели несомненное влияние такие художники, как Бёрдсли, Кондер и Гейне. Вся штука в том, что они, действительно, имели на него влияние, но он им отнюдь и никогда не подражал… Нас всех поразило, как, познакомившись лет пять назад с только-то появившимися рисунками Обри Бёрдсли, он внезапно нашел свою форму выражения мысли, положим, напоминавшую фантазию гениального английского юноши, но в то же время не имевшую и тени подражания ему; видно было только, что Сомов нашел самого себя, а сам он был похож, несмотря на различие народностей, на Бердсли. Ведь существует же какое-то таинственное и необъяснимое общение идей, по милости которого одновременно зарождаются сходственные таланты»[164]. Это сходство, по словам Бенуа, иногда можно объяснить сходством условий жизни, но в случае с Сомовым и Бёрдсли об этом говорить невозможно, так как какое может быть сходство между лондонской и петербургской жизнью. Поэтому, заключает Бенуа, сходство этих двух художников остается тайной. Он полагает, что отыскание причин этого сходства станет когда-нибудь в будущем предметом для философии искусства, тогда как «от нас, современников и людей близких, они положительно ускользают».

Деятели «Мира искусства» разделяли с прерафаэлитами принцип эстетизма, возвышения искусства над моралью, обращались в своих работах к тем областям жизни, которые в недавнем прошлом считались за пределами искусства. Не случайно, Сомов постоянно подвергался упрекам в декаденстве и, как и Бёрдсли, считался разрушителем общественной морали. С Бёрдсли Сомова роднят такие, отмеченные Бенуа в его замечательном эссе, качества, как искренность, наивность, ирония, которые постоянно проглядывают в его картинах, «несмотря на увлечения эпохой бисера и альбомов». К этому надо еще добавить эротизм, который был свойственен многим работам Сомова, в особенности его иллюстрациям к «Книге маркизы» (опубликована в 1907 году в Германии, а в 1918 году в Петербурге на французском языке). Не случайно Сомов говорил, что «эротика есть сущность всего» и часто обращался к эротическим темам. Правда, эротика Сомова не имела такого вызывающего, парадоксального, порой, почти скандального характера, как у Бёрдсли. Она ограничивалась камерными, интимными сюжетами, напоминавшими скорее французское искусство XVIII-го века, чем эротику Климта, Ропса или Бёрдсли. Тем не менее, именно Сомов был первым русским художником, введшим в искусство эротическую тему.

Бёрдсли повлиял не только на отдельных русских художников, но и на становление всей русской книжной графики, которая как вид искусства стала оформляться только в начале XX-го столетия. О задачах развития русской книжной графики писал еще в конце прошлого столетия Сергей Дягилев опять-таки со ссылкой на Бёрдсли. Для Дягилева графический рисунок Бёрдсли был образцом книжной графики и не случайно, что многие русские художники, занимавшиеся оформлением книг, пристально изучали стилистику Бердсли. Среди них был А. Бенуа, К.