Господин Малоссен - Даниэль Пеннак

Он уже у меня в руке, стаканчик. И рука Хадуша, зажавшая стакан в моей руке, подносит его к моим губам.

– Пей.

Я пью.

Я выпил.

– Ну что, лучше? Что случилось, Бен?

– Жюли хотела видеть твою мать, Хадуш.

И я повторяю:

– Жюли зовет Ясмину. Прямо сейчас.

* * *

– Вы говорили сами с собой, господин Малоссен…

Хадуш, Mo и Симон вернулись к своим делам. Сенклер смотрит на меня, улыбается мне. Я смотрю на него, я ему не улыбаюсь. Небо разламывается у нас над головами. Вечер. Лето. Гроза. Париж. Север, даже северо-восток: Бельвиль. Как в послевоенном кино, где янки среди потопа, несмотря ни на что, карабкались на фонари, чтобы воспевать красоту мира на ухо киноманам.

– С кем вы разговаривали?

Крупные капли бьются об асфальт. Жестко стучат по опущенной железной шторе «Кутубии».

– Вы говорили с кем-то. Вы спрашивали у него, какой вы убийца.

Хотел бы я знать, кто дирижирует грозой. Как искусно справляется он с дождевыми струями… в стремительных пассажах переходя от громовых раскатов водопада к журчанию фонтанов…

– И часто вам случается беседовать с самим собой?

И пронзительность скрипок слышится в резкой затхлости асфальта…

– Это у вас после операции началось, не правда ли?

Бельвиль стоит по щиколотку в бегущих потоках. Сенклер, обмакнув усы в золото пива, выжидающе смотрит на меня.

После операции?

Кажется, пришло время заинтересоваться разговором.

– О какой операции вы говорите?

– О той, которая вернула вас к жизни, чудо, сотворенное руками профессора Бертольда, в прошлом году.

Понимающая улыбка.

– Неповторимый наш профессор Бертольд, другого такого не найти, вы, верно, согласитесь со мной. Наш лучший хирург, если не один из самых выдающихся в мире… и весьма вероятно, нобелевский лауреат – в ближайшем будущем.

Я не улыбаюсь. «Неповторимый… лучший… выдающийся…» Да, да, точно он, Сенклер. Ты переменил костюмчик, но я тебя в любой одежке распознаю, Сенклер. Дешевка. Превосходство степеней не в счет… Спишем их на окружающую атмосферу…

– О! Извините меня ради бога, я, конечно, должен все объяснить.

И он мне объясняет. Он объясняет, что ушел из Магазина несколько лет назад, спустя некоторое время после моего ухода («вашего ухода, который, кстати сказать, повлиял и на мое увольнение, господин Малоссен, однако существуют предписания…»), и учредил медицинский еженедельник «Болезнь».

– Слышали?.. Медицинский журнал, адресованный не докторам, как все остальные, а их пациентам… больным катастрофически не хватает информации, а они так пекутся о своих болячках… золотая жила, и название отличное – «Болезнь», вы не находите?

Неподходящий момент, чтобы интересоваться моим мнением, на что должна быть похожа «золотая жила».

– С этой точки зрения… (минутное колебание)… я и рассматриваю медицинскую информацию… вы не можете не согласиться, что ваш случай представляет значительный интерес.

Как, черт возьми, мой случай дошел до его ушей?

– Не так давно ко мне приходил ваш брат Жереми.

Все ясно…

– Представьте себе, он хотел зазвать меня в театр, убедить меня сыграть в одной пьесе его собственного сочинения.

«Пьеса его собственного сочинения»… так, так.

– Я попросил его изложить мне свои аргументы… мне показалось, что я распознал в этом некоторые моменты, общие для наших с вами биографий…

Единственные наши общие моменты, Сенклер, это взаимное безразличие и обоюдное забвение.

– Он объяснил, что это только первая часть намечающейся тетралогии, и я спросил, не расскажет ли он мне содержание трех других пьес… Бог мой, когда он затронул в своем рассказе клиническую смерть и тему трансплантации, когда он в общих чертах нарисовал портрет хирурга, к тому же презабавный, с «головой тупицы и пальцами феи» (это его слова), меня осенило! Я уже отчаялся найти пациента, оперируя которого, профессор Бертольд проявил все свое искусство, но благодаря вашему брату Жереми…

Я слушаю Сенклера… и говорю себе, что Жереми никогда не делает только одну глупость. Или, вернее, любую глупость Жереми по ее последствиям можно сравнить с атомным реактором. От одного расщепления к другому, цепная реакция. Ему мало того, что он всем дает имена, наш Жереми… он теперь освобождает энергию судьбы.

– Жереми вас ангажировал?

Это бы меня сильно удивило. Несмотря на небритые щеки и протертые джинсы, забияка с виду, этот Сенклер просто маменькин сыночек, холодный, как рыбье дерьмо. Его, пожалуй, и свет рампы бы не согрел.

– Нет, он счел, что я несколько… более сдержан, чем надо, полагаю…

(А я что говорил…)

– И потом, я не питаю большой страсти к театру.

(Тем лучше.)

– В данный момент, моя страсть – это вы, господин Малоссен.

Еще и уточнил: я, такой, каким воссоздал меня Бертолъд. В каком-то смысле – всего лишь ряд операций. Я и тот другой, внутренностями которого Бертольд меня начинил… тот другой во мне, который продлил мою жизнь… нашу общую жизнь… разделение нашего психического поля под моей трепанированной черепушкой.

– У меня к вам всего несколько вопросов.

Приехали… Господин Сенклер, главный редактор еженедельника «Болезнь», планирует выпустить номер, посвященный трансплантации и ее последствиям для психики. Его читателям необходимо мое личное свидетельство. «Жизненно необходимо, господин Малоссен…» О да, я понимаю.

– С кем вы разговаривали, только что?

И наконец до меня дошел его вопрос. Этот кретин вообразил, что мы играем в паре, Кремер и я, что мы регулярно проводим конференции, ведем счет нашим взаимным клеточкам и оцениваем свое обоюдное влияние… в целом, он беспокоится о нашем сосуществовании… о долговечности нашего организма…

– Вы, вероятно, с ним разговаривали, не так ли? В его глазах такая жажда подтверждения, что мне так и хочется подтвердить… Да, мой дорогой Сенклер, мы в самом деле все время советуемся друг с другом, мой донор и я… О! всякие мелочи… Джекилл и Хайд договариваются, кому стоять на стреме… знаете, семейная жизнь, у каждого свои привычки… приходится идти на уступки…

Но я сейчас совсем не настроен шутить.

Совсем.

Я поднимаюсь, торопясь уйти домой.

– Знаете, Сенклер, идите вы…

И удаляюсь.

Широким шагом

– …

– Какой вы убийца, господин Малоссен?

– …